История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии - Султан Магрупович Акимбеков

не только с новыми независимыми государствами, но и снова вернуться к исторической конкуренции с Западом. Следовательно, снова возникла старая проблема определения отличий России от Европы и возможных причин её отставания в темпах развития. Соответственно перед российской идеологией встал целый ряд задач. Среди них важное место занимала защита прежнего российско-центристского взгляда на историю в той его форме, в которой он существовал во времена Российской империи, а затем и Советского Союза. Также большое значение имело определение в новых условиях своего исторического положения по отношению, с одной стороны, к Европе, с другой — к бывшим зависимым от России народам.

Вопрос о месте России между Европой и Азией всегда был важной частью и её государственной идеологии и общественной самоидентификации. Главный вопрос заключался в противоречии между позиционированием России как европейской державы и восточным характером её имперской государственности. По большому счёту, именно последнее обстоятельство долгое время обеспечивало ей сильные позиции на её западных границах в Европе. За счёт максимальной концентрации всех ресурсов государства и общества, чего никогда не могли добиться европейские страны, Россия получала определённое преимущество в военно-политических отношениях с внешним миром. Одновременно это же обстоятельство способствовало расширению её территорий в Азии.

В то же время вполне восточные деспотичные принципы её государственной организации и принципы управления обществом постоянно создавали условия для общего отставания России от Европы. Характерно, что любые попытки силовой централизованной модернизации всегда носили в России догоняющий характер, эффект от которых быстро заканчивался. Принципы организации российской государственности и общественного устройства при этом не менялись. Пока империя была сильной, это не вызывало особых проблем, однако когда её позиции начали слабеть, а отставание стало слишком заметным, особенно на фоне технической революции XIX века, ситуация для России сразу ухудшилась. Именно причины перманентного отставания от Запада исторически были предметом острых дискуссий в российском обществе. Советская империя на время решила эту проблему, и надо сказать, что теория формаций сыграла в этом заметную роль, как, впрочем, и достигнутые при СССР практические результаты в технологическом соперничестве с Западом. Однако в конечном итоге это оказалась всего лишь ещё одна попытка догоняющего развития в рамках централизованной модернизации. Принципы управления государством и обществом в основном не изменились и усиление империи оказалось временным. Общая негибкость государственной системы в СССР привела к новому отставанию этого преемника Российской империи от Запада, пусть даже произошедшему на принципиально другом уровне. Характерно, что после каждого этапа гибели империи дискуссия о характере российской государственности и причинах её отставания вновь становится актуальной.

В этой связи очень показательна ситуация, когда после революции 1917 года и гибели Российской империи в рамках русской политической эмиграции появилось очень интересное движение «евразийцев», которое имеет прямое отношение к изучаемой нами теме. В самом общем смысле евразийцы стремились обосновать место России как особой цивилизации, которая имеет отдельное от Европы происхождение и развивается по собственным законам, отличным от западноевропейских. По большому счёту, весь их пафос был направлен именно против Европы, это была попытка радикального отрицания европейского начала для России.

Смысл заключался в том, что особый статус России позволял избегать необходимости сравнивать её как с Европой, так и с Азией. Видный представитель евразийского движения Пётр Савицкий в связи с этим писал: «Культура России не есть ни культура Европы, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других. Она совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшей самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейские и азиатские. Её надо противопоставлять культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего значения в ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций… Мы должны осознавать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими»[15]. Однако всё же отрицание Европы было для евразийцев важнее, чем отрицание Азии. Скорее всего, потому, что они видели на Западе большую угрозу для России. «Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго»[16]. По большому счёту, это была попытка кардинально избавиться от необходимости конкурировать с Западом, для чего, собственно, и было необходимо развернуть Россию от Европы к Азии. Это могло быть вызвано тем, что соперничество с Западом являлось для России более сложным делом, особенно в сравнении с ситуацией на Востоке, где у России было несомненное преимущество.

Очевидно, что евразийцы искали новое теоретическое обоснование прежнего российско-центристского подхода к истории Евразии. Её они понимали как отдельную цивилизацию или культуру. Фактически они стремились найти в Азии основу для принципиально нового издания павшей в 1917 году Российской империи. «Православная русская церковь эмпирически и есть русская культура. Она же является истинным центром тяготения всего потенциально-православного мира. И чтобы устранить всякие рационально-упрощающие толкования, то есть чтобы исключить всякую возможность предполагать какое-то принудительное подведение всех под русские формы православия, лучше называть субъект культуры, географически определяемой границами русского государства, не именем Россия, которое означает лишь первенствующую и основную народность, и как таковая остаётся в полной своей силе, и не именем Российской империи, что выдвигает лишь внешнее и к тому же на западный образец понимаемое, хотя и существующее государственное единство, но каким-нибудь новым именем. Сознание того, что религиозно-культурное единство, объемлемое и выражаемое русским государством, шире, чем русская, в узком смысле этого слова, культура, должно получить некоторое терминологическое закрепление. Надо выбирать между уже вошедшими в употребление понятиями: неудобопроизносимым четырёхбуквенным СССР и Евразией»[17]. Налицо вполне имперское понимание автором как реального Советского Союза, так и гипотетической Евразии, которые фактически выступают как форма выражения российской государственности.

В этой связи интересно мнение современного исследователя евразийского движения Марлен Ларюэль, которая пришла к выводу, что с точки зрения евразийцев «русский народ не такой, как другие народы в составе Евразии, потому что он представляет собой связующий элемент в евразийском национальном разнообразии. Без него нет перехода от одного евразийского звена к другому, нет целостности, придающей смысл всем остальным частям. Следовательно, евразийская нация образуется исключительно под эгидой русского народа»[18]. При этом евразийцы полагали, что именно русский народ является наследником всех кочевых империй прошлого. Важно, что он не только занял их место, но и унаследовал концепцию их политического доминирования в пространстве Евразии. «Скифский, гуннский и монгольский периоды общеевразийской истории были продолжены периодом русской»[19]. Отсюда, собственно, и ярко выраженная комплиментарность евразийцев по отношению к кочевым народам Евразии.

Например, близкий к евразийцам Лев Гумилёв очень эмоционально писал, что «китайцы и среднеазиатские мусульмане вели себя по отношению к