Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Книги помогали писателю подчинить себе живой материал действительности.

Высшим представлением об истинно народном художнике, образцом профессионального искусства и нравственного поведения был Лев Толстой. Абрамов любил перечитывать «Казаков», «Войну и мир», «Хаджи-Мурата», так называемые народные рассказы. «Мне лично, — писал Абрамов, — Толстой-художник, Толстой-мыслитель, Толстой-человек особенно дорог бесстрашием своих исканий».

Применительно к тетралогии «Братья и сестры» и жанру романной хроники, бесспорно, стоит выделить «Казаков». В ответе на анкету «Яснополянского сборника» в перечне любимых им произведений Толстого сам Абрамов поставил на первое место эту «кавказскую повесть». Вероятно, есть здесь и просто предпочтение вкуса, но во всех случаях оно показательно. Прозаика не могли не занимать и жизненный материал, положенный в основу произведения, и склад повествования, развитый там.

Гребенские казаки-староверы, сохранившие свои нравы, обычаи и заветы отцов среди иноплеменного окружения, безусловно, интересовали Абрамова. Привлекал его, надо полагать, и своего рода хроникальный дух повествования, в котором строит сюжет Толстой. Ведь основные герои произведения помимо неприкаянного чужака Оленина это — «казаки», народ.

Некую общность художественных задач в романном замысле Ф. Абрамова с «Казаками» Л. Толстого уловил А. Твардовский. Недаром, советуя автору тогда еще рукописи романа «Две зимы…» совершенствовать и углублять образное осмысление жизненного материала, он приводил в пример именно «Казаков»: «Разве можно было бы, скажем, написать „Казаков“ без Оленина, без его размышлений, без его „духовности“ в сопоставлении с полнокровием и гармоничностью „простых людей“?»

Абрамову близки были многие нравственные идеи Толстого. Пожалуй, особенно вдохновляли этические требования, обращенные к отдельному человеку, которые создатель «Войны и мира» устами одного из персонажей выразил так: «…прежде чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет божий, называемый совестью».

Абрамов — писатель обостренной веры в нравственный идеал и развитого чувства совести. Таковы и его требования к своим героям. Именно по этой линии — совесть, «идея жизни», вера в идеал, каким бы значительным или малым он ни был, — кстати, проходит один из водоразделов между большинством из них (Михаил и Лиза Пряслины, Анфиса, Евсей Мошкин, Лукашин и др.) и такими людьми «перекати-поле», как Егорша…

Нравственный максимализм, глубоко ощущаемое чувство долга, сила переживаний, совестливость, служение идее — это постоянно чувствует читатель — отличительная черта и близких по духу героев, и всего творческого мира художника.

Возраставший интерес Абрамова в 70-е годы к творчеству Достоевского отразился прежде всего в романе «Дом».

Ближайшим учителем в советской литературе Ф. Абрамов-романист считал М. Шолохова, с эпопеей «Тихий Дон».

Творчески писатель многим обязан А. Твардовскому — редактору журнала «Новый мир», а также в немалой степени — А. Яшину, с которым его связывала дружба, чтобы не сказать — «злая любовь». Роль этих двух самых взыскательных критиков Абрамова в биографии художника пока что еще недостаточно осмыслена нами.

А. Твардовский и А. Яшин проницательно оценили своеобразие таланта и творческой манеры Ф. Абрамова, их достоинства и недостатки. И эти оценки, высказанные еще в середине пути прозаика, сделанные по главному и большому счету, не утратили своего значения и в дальнейшем; силу они сохранили и до сих пор.

В своих отзывах о произведениях писателя (29 августа 1967 года и 17 сентября 1969 года) А. Твардовский отмечал прежде всего социальную зоркость таланта Ф. Абрамова, правдивость его письма, многообразие и яркость выведенных им характеров, любовь автора к «истокам», к людям северной деревни. «Я давно не читал такой рукописи, — писал он автору романа „Две зимы…“, — чтобы, человек несентиментальный, мог над нею местами растрогаться до настоящих слез… Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе… Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним…»

В конце 60-х годов, когда Абрамов находился на взлете таланта, признания творческих его достижений редко встречались в печати, воспринимались порою даже как явление чрезвычайное. Недаром так обрадовался А. Твардовский, только что опубликовавший роман «Две зимы…», когда Б. Панкин в 1969 году напечатал в «Комсомольской правде» статью «Живут Пряслины!». «Хочу сердечно поблагодарить Вас за доброе, благородное дело, — писал он критику 17 сентября 1969 года, — статью о Пряслиных. Я так рад за Абрамова, человека — мало сказать, талантливого, но честнейшего в своей любви к „истокам“, к людям многострадальной северной деревни и терпящего всяческие ущемления и недооценку в меру этой честности. Авось теперь его хоть в „Роман-газете“ напечатают…»

Не одобряя способа прямого «стенографирования» языка персонажей, то есть иногда чрезмерных увлечений местными речениями и фонетической звукописью, А. Твардовский (в письме от 29.VIII.1967 г.) обращал внимание и на возможные пороки иного пути — на блики литературной вторичности в некоторых образах. Механическая фотография и плен заемного мышления имеют общую основу. В Михаиле Пряслине, писал, в частности, А. Твардовский, «при всем том, что и он живой и натуральный парень, — чудится некая неуловимая навеянность литературного порядка (Григорий Мелехов)».

Критические соображения относились к рукописи романа, над которой Ф. Абрамов затем еще несколько месяцев работал. А. Твардовский остался доволен результатом. Автор сделал все, что мог. Однако замечания редактора недаром задевали чувствительный нерв творчества и таланта художника. То, что исчезло или было спрятано в одном месте, осталось в другом.

Влияние великой эпопеи М. Шолохова, невольная зависимость от нее порой ощутима в цикле северных романов Ф. Абрамова. Она сохранилась в самом принципе лепки некоторых характеров (наглядней всего — в описаниях разгульного удальства и игры избыточных женских сил деревенской красавицы Варвары Иняхиной, своими повадками и манерами в ряде эпизодов и сцен напоминающей Дарью Мелехову). Без вдохновляющего примера шолоховской эпопеи, надо полагать, не обошлось и в формировании роли, которая придана в романах Ф. Абрамова диалектизмам и фольклору, подчас выделяющим Пекашино, в глазах читателя, как бы в автономный художественный мир, а пекашинцев — в народонаселение. Хотя пределы литературной условности имеют, конечно, четкие основания в жизни (историко-лингвистические обстоятельства, глухая лесная удаленность района и т. п.). Не говоря уж о том, что вся самобытная художественная речь автора и речь его героев вспоены из других источников — из заповедных родников русского Севера, куда искусно включены живые токи северных же фольклорно-литературных традиций.

Абрамов кипел гражданской страстью, имел сердце, особенно восприимчивое к социально-политическим процессам и явлениям жизни. Когда дело касалось дорогих для него понятий, он весь трепетал от боли, радости или гнева. Тут он часто забывал о своей мужицкой искушенности, о защитной маске лукавства и действительно оправдывал как-то вскользь оброненное признание, что числит себя по разряду романтиков и идеалистов. Если не всегда наружу и напоказ, то внутри себя это была огненная натура. Жить и тем более писать по-иному ему было бы скучно.

Все это отражалось не