Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

очень хорошее место наблюдения. Рядом с Ширером стояла женщина, и вдруг она упала с пулей во лбу. «Если они перейдут по мосту на другую сторону [Сены. — М. К.], — писал Ширер у себя в дневнике, — они убьют всех депутатов Палаты»[443]. В уличных боях погибло 15 человек, и 1500 получили ранения.

На следующий день Даладье ушел в отставку. Его правительство продержалось неделю. Был собран новый кабинет, который возглавил бывший президент, 70-летний «папа» Думерг. В него вошли бывшие премьер-министры и руководители партий. Правительство состояло из правоцентристов. Даладье и Поль-Бонкура там не было. А также не было Кота, зато вернулся левый Эррио в качестве министра без портфеля, а уравновешивал его правый Андре Тардьё, враг Литвинова, который так его беспокоил. Министром иностранных дел стал Луи Барту — старый националист-консерватор. Литвинов наблюдал за происходящим в Париже из Москвы и наверняка размышлял о том, не пришел ли конец сближению с Францией. Нарком и Барту помнили друг друга по Генуэзской конференции, состоявшейся в 1922 году[444].

Через несколько дней в отчете для нового полпреда в Вашингтоне Александра Антоновича Трояновского Литвиновым была упомянута «намечающаяся фашизация Франции», которая может привести к «новым изменениям, хотя, может быть, и не очень резким, в наших взаимоотношениях» с Парижем[445]. В этом была проблема отношений с Францией — взлеты сменялись падениями. Стоило надеяться на лучшее, но готовиться к худшему.

«Пока нам не приходится вносить коррективы в наши последние прогнозы, в частности в отношении жизнеспособности нынешнего правительства», — писал Розенберг в отчете НКИД. Если не будет ухудшений финансовой ситуации и новых скандалов, компрометирующих членов нынешнего правительства, кабинет может продержаться до лета, а возможно, даже дольше. То есть полгода, но кто мог знать наверняка? Полгода — это неплохо. Розенберг продолжал делиться наблюдениями:

«Парижская атмосфера характеризуется тем, что, за немногими исключениями, наиболее видные политические деятели как справа, так и слева, прямо или косвенно скомпрометированы делом Ставиского, этого талантливейшего господина, который всю свою авантюристическую карьеру пытался “обезопасить” путем вовлечения в свою сеть виднейших представителей парламента, правительства, суда, печати, уже не говоря о полиции. Характерно сделанное в разговоре со мною замечание одного бывшего министра, что один тот факт, что он был членом правительства, в нынешней парижской атмосфере превращает его в какую-то подозрительную личность, причем это говорил человек из наименее подмоченных во всех скандальных аферах».

Это уже было плохо, но затем Розенберг заговорил про фашизм во Франции. Он упомянул Анатоля де Монзи, который в 1920-х годах выступал за франко-советское сближение. «Такие люди, как де Монзи, которые сами восхваляли фашизм, теперь содрогаются при мысли о той участи, которую им готовят военно-фашистские банды, причем де Монзи, как и многие другие, желая воздействовать на нас, чтобы мы добились изменения тактики компартии, предвещает, что французские фашисты немедленно заключат союз с Гитлером. Из всех моих собеседников только Альбер Мило, ген[еральный] секретарь Радикальной партии и пламенный французский патриот, убеждал меня в том, что и французские фашисты останутся противниками Германии».

Может, так и было до событий на площади Согласия, но вряд ли это стало возможно после них. «У меня перебывало немало людей, заклинающих нас доказать “Москве” зловредность тактики компартии, которая, де-мол, отвергая совместные действия с социал-демократией, способствует успеху фашизма… Выдерживая эту осаду, мы, конечно, объясняем этим людям, что они обращаются не по адресу и т. п.». Розенберг не мог похвастаться хорошими новостями о Радикальной партии, которая ранее была оплотом поддержки франко-советского сближения. Казалось, что партия распадалась, не было лидеров, сохранявших авторитет. Эррио не был исключением, о нем говорили, что он сдался[446].

Учитывая, что Москва всего несколько месяцев назад сменила политический курс в пользу Франции, отчет Розенберга точно не мог никого порадовать. Его посчитали достаточно важным, чтобы отправить Сталину, который подчеркнул в нем важные абзацы, в том числе описание политики французских коммунистов по отношению к «социальной демократии». Ее отменили в июле по просьбе французских коммунистов, когда коммунисты и социалисты решили выступить единым фронтом для противодействия фашизму во Франции. Это стало первым шагом на пути к организации Народного фронта в 1935 году, когда к коалиции присоединилась партия Радикал-социалистов, чтобы принять участие в борьбе на парламентских выборах в следующем году. Пойдут ли все эти изменения на пользу франко-советскому сближению, мы узнаем позже.

ГЛАВА VII

«ШАГ ВПЕРЕД И ДВА НАЗАД»: ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ В СОВЕТСКИХ ОТНОШЕНИЯХ С ЗАПАДОМ

1934 ГОД

Оценка ущерба

Мятежи, а точнее неудавшийся государственный переворот на площади Согласия, не могли не всплыть в разговорах между советскими и французскими дипломатами. Через неделю после формирования правительства Думерга Стомоняков встретил Альфана на дипломатическом приеме и ужине, организованном в честь польского министра иностранных дел Бека. Между ними состоялся разговор. «Он [Альфан. — М. К.] пригласил меня сесть <…> в сторонке на диване, и мы имели довольно интересную беседу», — писал Стомоняков. Они обсудили разные темы, а самое главное, французскую внутреннюю политику и влияние на внешнюю политику. Альфан сказал, что вряд ли французская политика изменится, но Стомоняков сомневался, поскольку министрами стали Тардьё и Барту. «Они еще более антигерманские [чем антисоветские. — М. К.]», — ответил Альфан. Думерг ранее в радиообращении высказался в пользу сближения. Стомоняков спросил о французском договоре с Германией. Многие люди в окружении Тардьё высказывались в его поддержку. Однако Альфан сказал, что это невозможно, учитывая, что министр иностранных дел — Барту. Стомоняков уточнил насчет Генштаба: ведь в нем были те, кто выступали против сближения с СССР, и те, кто был за соглашение с Германией. «Это верно, — ответил Альфан, — но они не решают дела, и Вейган настроен “неплохо” в отношении СССР». В окружении Вейгана, по секрету добавил посол, были те, кто сыграл большую роль в его назначении в Москву. Эти вопросы возникали постоянно, пока в Париже главенствовал Поль-Бонкур.

Затем Альфан пожаловался на «малые дела», такие как задержка отправки французской военной-морской миссии в Москву. В Париже тоже все двигается медленно, ответил Стомоняков и сослался на жалобы Довгалевского на Поль-Бонкура. Это было не совсем справедливо, и Альфан эмоционально ответил, что, честно говоря, бюрократический аппарат правительства и заинтересованные лица за его пределами сопротивляется сближению. С одной стороны, «наши капиталисты вас боятся». С другой, что не менее важно, правительство опасается советско-японской войны. Из-за слишком дружеских отношений с СССР Япония может захватить французские колониальные владения в Индокитае. У Франции нет способа их защитить. В