Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

позиции Польши. Со всех сторон делается нажим на Францию, чтобы оторвать ее от нас и вернуть на путь франкоанглийского и франко-германского соглашений. По существу борьба здесь на конференции является борьбой между нами и Германией»[473].

Литвинов был крайне настырным. Он стоял на своем во время встречи с Барту через два дня. Снова заговорил о Прибалтике и о важности «французской помощи». «Барту сказал, что, хотя Совет министров решил пока вопрос отрицательно, он не считает это окончательным ответом и готов вновь обсудить мое замечание на этот счет, которое я обещал изложить ему письменно». Барту также пообещал переговорить с Польшей и надавить на Прибалтику[474].

А в это время во французском посольстве в Москве…

Мендрас находился в Москве и не знал про проблемы в Женеве. Он с осторожностью относился к двусторонним отношениям, которые часто были непростыми. «Русские всегда были далеки от нас, — писал он, — а сейчас они к тому же коммунисты». Между иностранцами и СССР существовал барьер. Разговор не строился так легко, как, например, между британцами и французами. Все было иначе из-за коммунистического Интернационала, даже если его держали в узде. Как писал Мендрас, февральские протесты в Париже разожгли «пламя революции». Именно поэтому Лаваль в Обервилье пострадал от рук коммунистов, выступивших против фашизма. И все же Коминтерн «недалеко ушел от реалиста Литвинова». Мендрас добавил, что не настаивает на том, что нужно отказаться от «сближения с большевиками», но самый лучший способ преодолеть сложности — это хорошо их узнать. «Я по-прежнему убежден, что СССР — это большая сила, которая растет и которую мы можем и должны ввести в нашу игру»[475].

Французский поверенный Пайяр заметил укрепление позиции Литвинова. После некоторой неопределенности, вызванной «противотоком», победила «политика национальной безопасности» наркома. «Его положение стало более стабильным, даже крепким, и мы можем только приветствовать такое изменение»[476]. Если проанализировать летнюю переписку Сталина с Молотовым и Кагановичем, то можно заметить, что там не упоминается взаимопомощь и сближение с Францией. Если бы вождю и его сторонникам в Москве внешняя политика не нравилась или внушала бы беспокойство, то они, несомненно, об этом бы упомянули.

Летом 1934 года у антикоммуниста Лаваля было не то положение, чтобы помешать франко-советскому сближению. Переговоры в Женеве между Барту и Литвиновым дали хороший результат. Через несколько недель Альфан обсудил это с наркомом в Москве. Он сам заметил изменения к лучшему в министре до и после Женевы. Пресса также заговорила другим тоном, и иначе стал себя вести аппарат МИД. Даже Леже был настроен менее враждебно. Альфан уделял аппарату МИД отдельное внимание, поскольку, как он любил говорить, министры уходят, а аппарат остается[477]. С ним надо сохранять тесный контакт и вести себя любезно. Советские дипломаты очень хорошо справлялись с этой задачей, но это редко приводило к улучшению двусторонних отношений.

В Москве Альфан часто проводил время с наркомами и чиновниками. Это был привычный и менее официальный способ обменяться информацией и обсудить проблемы. «Настоящий восточный суверен» Сталин был «невидим» для иностранных дипломатов, поэтому необходимо было налаживать отношения с его подчиненными. Стоит добавить, что у Альфана были отличные источники информации. Он часто устраивал ужины во французском посольстве и наладил хорошие отношения с наркомом обороны Ворошиловым. На этот раз Ворошилов решил, что пора ему выступить в роли хозяина, и пригласил Альфана к себе на дачу. Таким способом можно было укрепить отношения и сформировать взаимное доверие. Альфан писал, что неделей ранее его пригласил на обед Литвинов. Он предложил приехать к нему на дачу, расположенную по ленинградскому шоссе, и провести день в кругу семьи. Что касается ужина у Ворошилова, Альфан подробно описал дом, который был намного роскошнее, чем у Литвинова, а также парк размером в 40 гектаров. Ужин был роскошным. Гостями были Крестинский и еще несколько сотрудников НКИД, а также заместитель Ворошилова Тухачевский и начальник штаба Егоров. С французской стороны присутствовали Мендрас и Альфан, а также их жены. После ужина мужчины сняли пиджаки и пошли играть в русский бильярд, а женщины танцевали. Примерно около полуночи Ворошилов и Альфан провели переговоры, которые продлились около двух часов. При них присутствовали Крестинский, Мендрас и один из сотрудников НКИД. Альфан говорил о Восточном пакте, а Ворошилов — о безопасности в Дальневосточном регионе и о беспокойстве СССР из-за Японии. Советское правительство все еще рассчитывало тут на французскую поддержу. Альфан ответил, что это невозможно. Тогда Ворошилов заговорил о беспокоящих его отношениях Польши с Германией. Он был убежден, что их можно прекратить только с помощью Франции. Он надеялся, что поляки наконец образумятся. Мендрас похвалил военные контакты между двумя сторонами. Ворошилов согласился, но отметил, что нет движения вперед. Альфан упомянул, правда, очень осторожно, «пропаганду» — тему, на которую постоянно жаловалась Франция. Ворошилов ответил эмоционально: «Поверьте, мы не настолько глупые, чтобы вмешиваться в дела других стран, которые нас не касаются». Альфан и Мендрас остались довольны сердечным тоном переговоров. Мендрас сделал вывод, что «разговор позволил нам еще раз отметить, как советское правительство ценит союз с Францией, необходимый для безопасности западных границ СССР»[478].

И снова Германия (январь — июнь 1934 года)

Учитывая, сколько внимания СССР уделял Франции, читателю может стать интересно, что же происходило в это время с немецким послом Надольным? Неужели зимой 1934 года его бросили одного в посольстве? Надольный редко видел Литвинова и Крестинского после их встреч в начале января. Однако нарком никогда не забывал о нацистской Германии. Надольный все еще выступал за возврат к «старой политике». Он говорил об этом со Стомоняковым за ужином в резиденции посла. Надольный снова повторил то же самое про ошибки нацистов в начале правления и про желание все уладить. Стомонякова это не убедило: «Основная причина недоверия нашей общественности кроется в резко антисоветской идеологии национал-социалистической партии. Устранить это недоверие можно только устранением причины, то есть отказом Гитлера от всех высказанных им раньше антисоветских призывов». Стомоняков сказал, что именно в этом необходимо убедить общественность, и подчеркнул: пока это лишь его личное мнение, но пока это не сделано, недоверие никуда не исчезнет. «Такая декларация со стороны Гитлера невозможна. Гитлер считает себя апостолом, — хитро улыбнувшись, сказал Надольный, — и он, Гитлер, не может, особенно теперь, вскоре после прихода к власти, признать публично, что он ошибался». Надольный полагал, что советское правительство просто должно взять под контроль прессу — ведь