Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Были моменты, черты его характера, поступки, которые вызывали отторжение, не воспринимались мной. Многое в его воспитании, в его поведении отталкивало меня, было непонятно. Вот почему такой был долгий период, предшествующий нашей подлинной близости с Андреем.

Понимание, что есть талант, что есть сжирающее всего тебя чувство невозможности самовыразиться, невозможности выдохнуть, чувство насилия над тобой таланта – это понимание пришло значительно позже.

У него много историй влюбленностей в очень красивых и знаменитых женщин. Но на самом деле у него женщин было не много. Хотя Андрей пользовался очень большим успехом, практически не встречая безответности, потому что это была такая степень страстности, красоты его влюбленности, самоотверженности в любви, против которой устоять невозможно.

Быть может, со мной эта история и стала такой серьезной, такой долгой, потому что во мне он встретил человека, неспособного увлекаться успехом другого, славой, абсолютно неподвластного общему мнению. Он влетал ко мне – еще во время наших дружеских отношений, – осыпал словами восхищения, говорил, какая я самая красивая, самая умная.

Со мной он чувствовал себя свободным. Наверно, это мое свойство – абсолютно не деспотическое, не собственническое восприятие любви, а, наоборот, желание, чтобы близкий мне человек имел возможность осуществиться наиболее полно, реализоваться. Может, потому фонд «Триумф» был так долговечен.

В Москве многие удивлялись: кругом сплошные конфликты, театры, сообщества распадаются, разделяются, а «Триумф» вот почти два десятка лет живет и работает спокойно. Хотя соединял он людей необыкновенно одаренных, особенных, а значит – сложных. Алеша Козлов, Василий Аксенов, Михаил Жванецкий, Вадим Абдрашитов, Андрей Битов, Олег Меньшиков – такие разные индивидуальности… Мы спорили до хрипоты, даже ссорились, но никогда не враждовали.

Легкость Андрея не была беспечностью, безответственным порханием по жизни, но выражением необыкновенной ранимости и беззащитности – это осталось в нем навсегда. И ответное мое чувство вызывалось сознанием, что я не могу не подставить ему плечо, не могу его бросить, не могу… а потом это «не могу» перешло в то, что я не могу жить без него. Оно заполнило мое существование, мои мысли, дни – особенно, конечно, последние 15 лет. Самое страшное, непереносимое в его болезни для меня было мое бессилие помочь.

Когда ребенок болеет, ты всегда хочешь отдать ему руку-ногу, что угодно, только взять эту боль на себя, лишь бы это беззащитное существо перестало болеть. Я ему почти всегда помогала – снимала боль на какое-то время, он продолжал жить, писать, всегда хотел, чтобы я его куда-то везла, чтобы он где-то еще раз выступил, еще раз показался.

Его юбилей последний, в театре Фоменко, доставил ему радость необыкновенную… придал новые силы. Восхищение людей, его востребованность как поэта – все выразилось и отразилось в том юбилейном вечере. Его поздравляли Кисин[34], Спиваков, Пугачева, Райхельгауз, Жванецкий. Он захотел во что бы то ни стало сам прочитать хотя бы одно стихотворение, я его подвела к микрофону посреди зала – подняться на сцену было бы уже трудно. Это напомнило бы ему, с какой легкостью он раньше взбегал, взлетал на сцену… Андрей хотел показать, что он здесь не только как юбиляр, а как поэт, что пишутся стихи, и действительно стихи писались… Я попросила Арабова: «Юра, пойдите с ним к микрофону, и если он не сможет громко, повторяйте за ним…»

Арабов стоял за его спиной, Андрей шепотом что-то говорил в микрофон, а дальше произошло то, что часто бывает, – случай. Когда мы поправляли микрофон, Юра наклонился ко мне: «Зоя, у меня сообщение на телефоне, тяжело заболела жена, я должен немедленно уйти». Я ему, естественно, говорю: «Езжайте немедленно!» Таким было последнее его чтение стихов в зале. Для него публичное чтение стихов было больше чем выступление на сцене – это была потребность его поэзии, его натуры.

…Приехали в Париж на презентацию его книги, выпущенной на французском языке. Он падает в гостинице, разбивает голову. Я, в ночнушке, в ужасе бегу вниз, там старичок, ночной портье, не понимает ничего. Беру его за руку, тащу, он видит на полу Андрея, вызывает «скорую». Приезжают быстро, едем в госпиталь, а там десять или одиннадцать носилок в очереди перед нами, в основном темнокожие люди: один зарезал жену из ревности, другой что-то еще… Выяснилось, что старичок портье вызвал городскую «скорую», для тех, кого на улице подбирают… Я подхожу к регистратуре, объясняю, что Андрей уже час истекает кровью. Три хирурга молодых его укладывают, делают местный наркоз, начинают зашивать рану, наложили восемь швов. Повязка на полголовы.

На следующий день Андрей поднялся, потому что в программе его выступление, презентация книги на книжной ярмарке. Я сказала: «Поедешь через мой труп!» Он ответил: «Ну, значит, через твой труп».

И он, абсолютно белый, выступал, читал стихи, отвечал на вопросы, давал автографы, до последней книги. В какой-то момент, когда мы собрались в гостиницу, нас спросили: «А вы разве не идете на вечер Струве?» Никита Струве, известный издатель, переводчик, устраивал вечер русских поэтов. Андрей говорит: «Поедем».

И вот мы входим. Вижу – рядом с хозяином сидит Костя Кедров… Не забуду эту мизансцену: мы входим рука об руку, Андрей с перевязанной головой. Все телекамеры разворачиваются на нас: Вознесенский – это Вознесенский, к тому же почетный академик Европейской академии искусств, член Академии Гонкуров. И тут Костя делает четыре прыжка, становится между мной и Андреем, обнимает его, будто только что с ним вошел – что называется, работает на камеры. Это был класс… Хотя справедливости ради должна сказать, он знал Вознесенского наизусть, не пропускал случая написать, рассказать о нем… впрочем, и обязательно о себе – почему-то как о любимом его ученике…

Таким был Андрей, когда речь шла о литературном деле. У него служение поэзии носило характер фанатичный. И его кончина, и Паркинсон – все с этим связано.

Когда Андрей читал стихи, видел, как его слушают, – это было состояние самого высокого его счастья. И если ты в нем это понимал, угадывал, умел этому отвечать и помогать, то ты для него становился самым драгоценным человеком. Восторг сотен и тысяч людей, которые приходили на его выступления, возмещал все муки, которые он испытывал в жизни.

После смерти Андрея его известность, его слава взошли на абсолютно новый уровень. Горькое понимание, что поэта Вознесенского в начале XXI века нет, что он не напишет уже больше ничего, всколыхнуло сознание, души его читателей и почитателей. В различных издательствах вышли отдельные книжки, собрания сочинений – проза и поэзия.