Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

– Не говорите так! – поспешила я оборвать ее, отталкивая от себя смысл сказанного. – На дорогу нельзя такое. Мы же скоро увидимся.

Сверху раздались шаги. Василий Абгарович и Андрей спускались.

– Пошутила, – проговорила она поспешно. И в следующее мгновенье, уже светски, дружелюбно улыбаясь, стала настойчиво расспрашивать Андрея о новых стихах, прося почитать что-нибудь из последней подборки. Слушала, вся превратившись во внимание, словно затаившись, потом сказала что-то лестное. Лиля очень любила стихи Андрея.

Мы побыли еще с часок. Аннушка принесла чай, сыр, горячие пирожки с капустой, мы объелись ими и вскоре, легко попрощавшись, вернулись к себе.

Дней через десять из Пицунды, в дикую жару, я позвонила в Москву из телефона-автомата Майе Туровской, близкой подруге, с которой и ныне перезваниваемся регулярно, хотя теперь она переехала в Мюнхен. Монета долго не проскакивала.

– Как ты? Какие новостишки в столице? – истошно закричала, не веря, что соединилось.

Она не сразу ответила:

– Я в порядке, скорей возвращайся. Ну а главную «новость» ты, конечно, знаешь… – запнулась она.

– Какую?!

– Ну, насчет Лили.

– Нет, нет, ничего не знаю!

– Ее… уже нет.

– О господи… – Я была в шоке. И, предчувствуя ответ: – Как это случилось?!

– Вернешься, сама узнаешь, – сказала Майя, не доверяя телефону. Я переспросила:

– Она сама это сделала?

– Да.

В первый же день нашего возвращения, когда позади уже останутся Лилины похороны, Василий Абгарович подробно рассказал, как произошла трагедия.

Она предусмотрела все. Она расчетливо спланировала свой уход на тот день недели, когда муж с домработницей Анной Лукьяновной, беспредельно преданной Лиле, поедет в город за продуктами, их не будет часа три-четыре. Часть еды покупалась в валютном магазине «Березка», где в советское время у Бриков был свой продуктовый лимит – благодаря особым валютным чекам от Эльзы и Арагона. За остальным ездили на рынок.

Перед дорогой, когда Аннушка укрывала Лилю в гостиной, где она полусидела-полулежала в кресле, она попросила подать ей сумочку с лекарствами и стакан воды: «Что-то голова побаливает».

Как только затих шум отъехавшей машины, она приняла большую дозу таблеток нембутала, сколько их было в пузырьке. Лекарство начало действовать немедленно. Записку она уже не дописала:

«В смерти моей прошу никого не винить.

Васик! Я боготворю тебя!!

Прости меня!

И друзья, простите…

Лиля.

Нембутал Немб…»

Рука свалилась, она уснула. Василий Абгарович, обезумев от горя, вызвал «скорую помощь», затем кто-то позвонил их семейному доктору. Но все усилия ни к чему не привели. Громадную дозу она тоже предусмотрела, чтоб не удалось спасти.

– Теперь предстоит выполнить ее волю, – проговорил, жалко улыбаясь, Катанян, – развеять прах, как она говорила, «чтоб, вспоминая обо мне, не должны были тащиться на кладбище».

Да, на протяжении всей своей жизни Лиля Брик делала все на редкость основательно.

Ее не стало 4 августа 1978 года. Она пережила младшую сестру на восемь лет.

Но почему? – не устают удивляться биографы. Сколько пишущих о ней, столько и версий. С точки зрения нормального человека, у нее не было для этого веских причин. А я-то думаю, что она не могла смириться с усеченной жизнью. Невыносимо было искажение ее привычного образа. Она много раз хлопотала за талантливых людей, несправедливо пострадавших, обиженных судьбой, за их право на непохожесть (непомерность) таланта. Никогда – за себя. Беспомощность – была не ее роль.

Не менее существенно и то, что оборвались какие-то внутренние, жизнеопределяющие связи, не стало многих из круга ее постоянного общения. Неизлечимо (как она уже знала) заболел Василий Абгарович. Но, быть может, самое решающее, что ставит последнюю точку в существовании – исчерпалась сама энергетика жизни. Когда иссякает интерес ко всему, что раньше волновало. Частью этого ушедшего мира, пусть не самой, но беспредельно значимой, были отношения с Щедриным и Плисецкой. И, наконец, бесспорно закодированным в сознании Лили Брик было самоубийство пятьдесят лет назад поэта, посвятившего ей все свое творчество, завершившего предсмертное завещание словами: «Люби меня, Лиля!»

Я вспоминаю, как часто в разговорах она возвращалась к теме самоубийства. Она не переставала рассказывать о многоразовом искушении Маяковского, когда, испытывая судьбу, поэт вкладывал в обойму всего один патрон. Но, видно, в те разы время еще не подоспело, однако мысли о возможности такого исхода у Л.Ю.Б. не исчезали.

В 1965 году, к примеру, она спешит сообщить Эльзе новость, потрясшую ее, – покончил с собой кинорежиссер Борис Барнет. «Барнет написал в предсмертной записке, – сообщает она сестре (21.01.65), – что устал бороться со смертью и болезнями. Я не перестаю думать о нем. Это неотвязно».

Она утверждается в мысли, что дальнейшая ее жизнь мучительна и бессмысленна.

Смерть Л. Ю.Б. развязала языки, открыв путь домыслам, часто клевете. Сегодня, когда сплетни и вымыслы как жанр перевешивают факты истории, роль Бриков в поддержке всего нового, экспериментально-необычного в культуре 60–70-х игнорируется вовсе. Наконец, мало кто вспоминает, какие мучения она претерпела из-за Маяковского, как верна была его памяти, о ее письме Сталину. Она писала, что Маяковского, по сути, забыли, из школьных программ вычеркнули, музея его памяти нет. И Сталин тогда наложил знаменитую резолюцию: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». Об этом не вспоминают или уже не знают. Зато сколько сказано о ревности Лили, о разбитой вазе, когда она услышала, что Маяковский собирается жениться на Татьяне Яковлевой. Когда сегодняшние «блюстители морали» толкуют о ее неразборчивости в связях и сексе и, конечно же, о черных страницах тесного сотрудничества с органами, я могу лишь противопоставить собственные ощущения от долгого знакомства с нею.

Любви втроем, с Осипом Бриком, не было, это выдумки. Лиля мне говорила незадолго до самоубийства (зачем ей было врать?), что никогда, ни одной ночи с Осипом Бриком не было после того, как она сошлась с Маяковским.

И в то же время утверждала, что любила только одного человека – Осипа Брика. О Маяковском она говорила неохотно.

Повторю, она помогала десяткам отвергнутых талантов, ободряла всякого, кто хотел выслушать ее мнение о поэзии и театре. Она умела внушить уже отчаявшимся, что талант их дождется своего часа, что, несмотря на разнос официальной критики, признание придет.

Она испытывала отвращение к преследованиям и насилию, и никому не удалось найти доказательства сознательного оговора ею кого-либо или доносительства в органы. Зато нескончаемо упорны были ее попытки спасти многих художников, пострадавших от произвола. Подвергаясь многолетней травле, Лиля ни разу не унизилась до оправданий перед властью или просьб к сильным мира сего. Ее письмо Сталину, исполненное достоинства, звучит почти неправдоподобно на фоне пафосно-льстивых посланий