Тысяча и одна ночь. В 12 томах - Автор Неизвестен -- Народные сказки

И после этого богатый юноша сказал:

— А теперь послушайте историю о танцовщицах халифа.

ДВЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

В Дамаске во времена правления халифа Абд аль-Малика ибн Марвана[104] жил поэт и музыкант по имени Ибн Абу Атик. Он с безумной расточительностью тратил талант и искусство свое для эмиров и простых людей. Однако, несмотря на значительные суммы, которые он зарабатывал, он постоянно нуждался, и ему было очень трудно прокормить своею большую семью, ибо золото в руках поэта и терпение в душе влюбленного подобны воде в решете.

Однако у этого поэта был друг — один из приближенных халифа, визирь Абдаллах. И этот Абдаллах, который уже много раз обращал внимание важных людей города на поэта, решил привлечь к нему благосклонность самого халифа. И вот однажды, когда эмир правоверных был в благодушном настроении, Абдаллах подошел к нему и рассказал о бедности и нужде того, кого в Дамаске и во всей стране Шам считали самым выдающимся поэтом и музыкантом своего времени. И Абд аль-Малик сказал:

— Ты можете направить его ко мне.

И Абдаллах поспешил объявить приятную новость своему другу, повторив только что состоявшийся разговор с халифом. И поэт поблагодарил своего друга и пошел во дворец.

И когда его представили, он увидел, что халиф сидит между двумя великолепными танцовщицами, которые нежно покачивали гибкими, как два стебля, талиями, и каждая с очаровательной грацией помахивала веером из пальмовых листьев, чтобы освежать своего повелителя. И на веере одной из танцовщиц золотыми и лазурными буквами были написаны следующие строки:

Дыхание мое так свежо и легко,

Касаюсь я порой нежнейших уст

И глажу их слегка. Я скромная вуаль,

Чтобы скрывать касания влюбленных губ.

Помощник я певиц, что открывают рот,

Поэтов пламенных, читающих стихи.

А на веере второй танцовщицы были написаны, также золотыми и лазурными буквами, такие строки:

Я очарователен в руках красавиц,

Я отдыхаю во дворце халифа.

Пусть обладающие изяществом и элегантностью

Не отказываются от моей дружеской помощи!

Но я также с удовольствием дарую ласки

Молодым и гибким покорным рабыням.

И когда поэт взглянул на двух чудесных девушек, его охватило смятение и глубокая дрожь. И внезапно он забыл о несчастьях и печалях своих, лишениях семьи своей и жестокой реальности. И он как будто очутился в райском саду наслаждений между двумя избранными гуриями. И их красота заставила его посмотреть на других женщин, память о которых он хранил, как на уродливые орехи пекан[105].

Что же касается халифа, то после обмена приветствиями он сказал поэту:

— О Ибн Абу Атик, на меня произвел впечатление рассказ Абдаллаха о твоем шатком положении и страданиях твоих. Так что проси у меня все, что хочешь, — все будет исполнено тотчас же.

А поэт от волнения, которое он испытывал при виде двух танцовщиц, даже не понял значения слов халифа, а если бы и понял, то вряд ли стал бы просить денег или богатства, до которых ему не было дела. В тот момент его умом, ослепленным красотой двух танцовщиц, владела только одна идея: он желал владеть ими и всегда быть опьяненным взорами их и чарами их. Поэтому на щедрое предложение халифа он ответил так:

— Да продлит Аллах дни эмира правоверных! Однако раб твой уже пользуется благами Воздаятеля. Он богат, ему всего хватает, как и эмиру! Его глаза, ум и сердце счастливы. И кроме того, я сейчас нахожусь здесь, пред солнцем и между двумя прекрасными лунами, и, даже если бы я пребывал в абсолютной нужде и был бы погружен в темную пучину несчастья, я бы считал себя самым богатым человеком во всем царстве.

И халиф Абд аль-Малик был чрезвычайно доволен этим ответом, и, видя, как глаза поэта страстно выражали то, чего не вымолвил язык его, он встал и сказал ему:

— О Ибн Абу Атик, две молодые девушки, которых ты видишь и которых я только сегодня получил в подарок от императора румов, — твоя законная собственность, и ты можешь владеть ими, как тебе будет угодно. — И с этими словами он ушел.

А поэт взял танцовщиц и отвел их к себе домой.

Однако, когда Абдаллах вернулся во дворец, халиф сказал ему:

— О Абдаллах, твое описание нищенского положения этого поэта и музыканта явно преувеличено, потому что только что он сказал мне, что совершенно счастлив и что ему абсолютно всего хватает.

И Абдаллах почувствовал себя в сильном замешательстве и не знал, что и подумать.

А халиф продолжил:

— Клянусь моей жизнью, о Абдаллах, этот поэт и музыкант, кроме того, был в состоянии счастья, в котором я никогда не видел ни одного другого человека.

И он повторил то, что сказал ему Ибн Абу Атик. И Абдаллах, досадуя и смеясь, ответил:

— Клянусь головой своей, о эмир правоверных, он солгал! Ему хорошо?! Он счастлив?! Да он самый несчастный человек на свете, лишенный всего! При виде его жены и детей слезы наворачиваются на глаза! Поверь, о эмир правоверных, что никому во всем царстве не нужно более твое благословение, чем ему.

И халиф при этих словах не знал, что и подумать о поэте и музыканте Абу Атике.

А Абдаллах, покинув халифа, поспешил к другу своему. И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками.

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками. И он окликнул его недовольным тоном:

— О чем ты думал, болван, отрицая мои слова о тебе перед халифом?! Ты заставил меня потерять лицо и выставил лжецом!

А поэт, находясь на вершине ликования, ответил:

— Ах, друг мой, как мог я заявлять о бедности или о страданиях в той ситуации, в которой неожиданно оказался?! Если бы я так поступил, то это было бы в высшей степени неприличным, по крайней мере, по