Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

«Сцена “Дом Мелеховых” как бы начинает линию распада, разлома некогда крепкой и дружной казацкой семьи, – писал Георгий Александрович. – В вопросе Пантелея Прокофьевича: “А овец, а ягнят?” – целая философская система собственничества, которую нужно показать на очень маленьком пространстве этой сцены. Пантелей – казацкий кулак, зажиточный хозяин. Вести ягнят за собой, в новые места, с его точки зрения, святотатство. Он наживал добро, а они хотят все спустить… Нужно чувствовать не только комические стороны его поведения в предлагаемых обстоятельствах, но и серьезность этих обстоятельств. Уйти с насиженного места, бросить нажитое, унаследованное и приумноженное для Пантелея настоящая трагедия. Это нельзя разменять на водевильную чудаковатость. Сыновья смеются не потому, что положение отца комично, а потому, что он смешно выражает свои чувства. Нельзя играть так, будто приход красных – смешное обстоятельство. Это не смешно – это грозит гибелью.

Нельзя распекать сыновей за дезертирство, словно за попойку. Это не тот уровень. У Пантелея в этой сцене все катится в пропасть. Всё! “Побросали фронт” – это не информация. Его сыновья – дезертиры. Его сыновья вернулись без погон. Все вековые устои рушатся! Когда сыновья начинают смеяться, Пантелей должен быть потрясен. Гибнет вся Россия, а они хохочут!

Кстати, Пантелей знает, что, оставаясь, ставит под удар сыновей. Перед ним кровавая альтернатива: околевать под чужим забором или ждать, пока Григория и Петра расстреляют красные. Этот вопрос к началу сцены еще не решен. Пантелей решает его сейчас, на наших глазах. Нужно учитывать, что здесь назрел конфликт между Петром и Григорием. Пантелей не может не возмутиться, когда старший сын говорит о том, что он собирается бежать. Это новое для него обстоятельство. Мало того что сыновья дезертировали, они еще и дом хотят бросить. Поэтому слова Григория “Никуда мы не поедем” очень важны для отца. Позиция Пантелея ближе к позиции младшего сына, и он должен искать в нем союзника».

Рушится семья, рушится дом, рушится поколениями сложившаяся жизнь… Что остается от большой казачьей семьи? Повисающий в воздухе вопрос: «Где же правда?» Спектакль не дает ответа на этот вопрос, как не дает его и сам роман. На него надлежало ответить зрителям, потомкам не «великого октября», но великой смуты…

При работе над постановкой жизнь парадоксальным образом вмешивалась и переплеталась с событиями, представляемыми на сцене.

«…На репетициях “Тихого Дона”… – вспоминал Борисов, – Басилашвили распекал меня – Гришку Мелехова – за отсутствие манер: “Во время еды ты руки вытираешь либо о волосы, либо о голенище сапог. А ногти на пальцах либо обкусываешь, либо срезаешь кончиком шашки! В вопросах приличия ты просто пробка”. Товстоногов просит меня ответить “с надрывом” – задело за живое! Отвечаю именно так: “Это я у вас пробка! А вот погоди, дай срок, перейду к красным, у них я буду тяжелей свинца! И тогда уж не попадайтесь мне приличные и образованные дар-р-мо-е-ды!” Басилашвили передернуло, а Товстоногов моей репликой доволен, хвалит: “Не собираетесь ли вы, Олег, и в самом деле переметнуться к ‘красным’? Я слышал, вас уже склоняют…”

Действительно, опасность нависла как дамоклов меч. Уже третий месяц Пустохин, секретарь парткома, за мной ходит. По пятам. Не было заботы, так подай. Я – ему: болен, Толя. Действительно, лежу с гриппом, плохо себя чувствую. Он говорит: хочешь я к тебе с марлевой повязкой домой приду, сразу договоримся? Я – ему: Толя, ты как клещ, дай поболеть спокойно. Потом – съемки, уезжаю на десять дней в Москву. По возвращении звонит, не успел в дом войти: надо поговорить. Опять отлыниваю. Начинаются репетиции “Тихого Дона”, он как заладил: Григорий должен быть членом, ты не имеешь права… партия тебя признала… Я свои аргументы: посуди сам, Толя… Кому нужен мой Плещеев, мой Кистерев? Хочешь, я расскажу тебе историю про киевского режиссера Сумарокова? Он долго отбивался, умолял свой партком: ну не могу я, у меня все в голове путается: эмпириокритицизм, прибавочная стоимость… Его скрутили, заставили выступить на открытом собрании. Он долго готовился, понимал, что на карту поставлена его репутация. Захотел внести свежую струю. Положил грим, набрал побольше воздуха, встал посреди собрания и в самом неподходящем месте громогласно воскликнул: “Да здравствует наш совершенно потрясающий партком, совершенно умопомрачительное правительство и совершенно замечательное ЦК!!!” Больше ему никогда слова не давали. Навсегда вошел в историю театра, вписал себя золотыми буквами. Ты хочешь услышать от меня такую же здравицу?..

После этого Анатолий Пустохин закручинился, особенно когда Борисов вдохновенно нарисовал ему портрет истинного члена партии: красивый, высокий, голос звучный… “Да, – говорит, – на трибуну тебя не поставишь. Кочергин тоже не может в партию, он – католик. Пойду-ка я к Стржельчику, поговорю с ним. Как ты думаешь, согласится?..”».

Спектакль-эпос о «казачьем Гамлете» и трагедии «Тихого Дона», как ни странно, обошел цензуру, как ранее обошел ее сам роман, столь далекий от плакатной агитации за «народную власть», и экранизация Герасимова с яркими образами белых офицеров – Чернецова и Калмыкова. Имя Шолохова оставалось броней, на которую не посягали реперткомовские искатели крамолы. В итоге постановка получила Государственную премию СССР, которую разделили сам режиссер, исполнитель главной роли и Юрий Демич, сыгравший Михаила Кошевого.

Птенцы гнезда Товстоногова: киевляне – Кирилл Лавров, Павел Луспекаев, Олег Борисов

В далеком 1919 году, когда в только что открытом Большом драматическом театре его первый «завлит» Александр Блок объяснял пролетаризированным зрителям, что и о чем им предстоит смотреть, в труппе начинал свою артистическую карьеру потомственный русский дворянин Юрий Сергеевич Лавров. Его отец, Сергей Васильевич, был директором гимназии Императорского Гуманитарного общества в Санкт-Петербурге и убежденным монархистом. Поэтому после революции вынужден был покинуть Россию и обосноваться в Белграде. Его жена Елизавета Акимовна по каким-то причинам то ли не смогла, то ли не захотела последовать за мужем и осталась в родном Петрограде вместе с детьми. При этом до 1934 года связь с Лавровым-старшим не прерывалась, лишь после убийства Кирова, когда против «бывших» пошла очередная волна гонений, Юрий Сергеевич счел за благо переписку с отцом прекратить. К тому времени он уже был женат на актрисе Ольге Ивановне Гудим-Левкович, а его сыну Кириллу шел десятый год. Мальчик был крещен в Иоанно-Богословском храме Леушинского подворья на улице Некрасова, но рос обычным советским парнишкой, не отягощенным сознанием компрометирующей родословной. Это сознание стало приходить лишь многие десятилетия спустя. В 1979 году народный артист, лауреат всевозможных премий, активный член партии, депутат и т. д.,