Вина - Владимир Николаевич Ерёменко

— Иди, комсорг, замыкающим, — приказал он мне. — А я пойду впереди.

Наша жидкая колонна двинулась, а я отошел на шаг и с жалостью смотрел на проходивших ребят. Не думал, что нас так мало, и боль командира, кажется, передалась мне. Еще когда мы сидели там, в лощине, и Чурмаев держал мою пилотку в руках, нас было человек сорок — пятьдесят. А сейчас я не насчитал и трех десятков.

Под ногами чавкал раскисший чернозем, и мы еле поспевали за командиром. Где-то впереди, видно, в балке, шумела вода. Чурмаев шел на этот шум. Поднялись на взгорок. Ночь была беззвездная, тревожные, набухшие от дождя облака закрывали небо, а Чурмаев вел нас прямо к бурлящему потоку на дне балки. Первым вошел в него, и мы все двинулись за ним. Вода доходила до пояса. Пришлось поднять над головою оружие и вещмешки.

Выбрались на сухое, и скоро под сапогами мягко зашелестела стерня сжатого поля. Прошли по ней метров триста. Чурмаев скомандовал:

— Стой! — А потом добавил, будто боялся потревожить притихшую степь: — Вот тут и будем ночевать. Здесь нас голыми руками не возьмешь.

И все легли прямо там, где стояли, на колкую и мокрую стерню. Не выставили даже боевого охранения. Уже сквозь сон я услышал голос командира:

— Спите, здесь нас не найдут…

Мы спали, а рядом с нами был наш командир. А чуть забрезжил рассвет — все на ногах. И я подивился, как преобразил нас этот короткий и крепкий сон. Улыбчивые лица, глаза веселые, бойцы бодры — хоть сейчас снова в бой.

Солдаты приводят в порядок оружие, делятся друг с другом едой, а командир уже определил по карте наше местонахождение и высмотрел в бинокль, что мы расположились недалеко от немецкого аэродрома. Пока еще не рассвело, он принял решение напасть на аэродром. По одному самолету и двум автомашинам-бензозаправщикам, которые стояли на летном поле, Чурмаев определил, что гарнизон там небольшой.

— Справимся, если ударим внезапно, — сказал полковник и, разделив нас на две группы, повел к аэродрому.

Так и вышло. Охрана почти не оказала нам сопротивления. Отстреливаясь, немцы отступили к селу. Оно было километрах в двух за аэродромом.

Пока мы осматривали захваченное аэродромное хозяйство, наш радист налаживал связь со штабом корпуса. Аэродром небольшой и, видно, недавно эвакуирован. Еще стояло несколько примитивных загородок — капониров, сделанных из кольев и соломы. Поверх них натягивались матерчатые маскировочные сетки и туда загоняли самолеты. В стороне склад горючего, землянки солдат охраны аэродрома и летчиков. Все это теперь выглядело сиротливо и жалко.

Мы выставили охранение и стали ждать, когда радист наладит связь. Принесли какую-то немецкую еду. Я сидел в тени около землянки и думал о том, что я, комсорг, вместе с командирами отвечаю за бойцов. Вот и Чурмаев вчера напомнил мне об этом, когда посылал замыкать нашу колонну. А что я сделал за эти дни? Не провел ни одного собрания, не побеседовал по душам с ребятами… На них смотреть больно. Похудели. Лица черные, глаза ввалились… Никудышный я комсорг, если ничем помочь им не могу… Да и воюю я, видно, не очень важно. Когда был пулеметчиком, то волей-неволей у всех на виду оказывался и можно было с меня брать пример, а как взял винтовку, так ничем не выделяюсь среди других. На привалах вижу, что нас остается все меньше и меньше. Я даже не знаю, кто мы теперь — два десятка бойцов? Рота, батальон или полк? Каждый день убивают людей. Особенно в ночных боях и переходах много гибнет и теряется солдат. Сколько их уже промелькнуло перед моими глазами! Погибли или выбыли по ранению, отстали от части… Почти все наши командиры погибли.

Мысли мои шли и шли чередой, и у меня не было сил сдержать, а тем более разобраться в них. Второй день нами командует командир полка. А в нашей группе бойцов меньше взвода. Тогда мне показалось, что я долго сидел у землянки. Сидел и думал, и не было у меня ответов на эти трудные вопросы.

Радист наконец установил связь, и Чурмаев начал говорить с кем-то, кто находился там, в невидимом нам тылу. Говорил долго. До нас доносился его громкий недовольный голос, и все уже стали тревожно поглядывать в его сторону, волноваться.

Наконец он закончил и, сосредоточенный и подтянутый, подошел к нам. По его суровому, сильно похудевшему за эти сутки лицу трудно угадать смысл радиоразговора, но мы чувствовали, что он для Чурмаева был нелегким.

— Командование нам передало благодарность за взятие вчерашней деревни, — бодро начал полковник. — Этот населенный пункт оказался очень важным на этом участке фронта… — Он запнулся и тут же добавил: — И очень хорошо, что мы взяли аэродром… Теперь нам командование дало приказ отбить вот то село. — Чурмаев повел рукою в сторону видневшихся впереди изб. — Оно очень важное для фронта. — Полковник заставил себя улыбнуться и продолжал: — А главное, мы ближе других к нему. Брать его нам поможет артиллерия…

Все это полковник говорил в полном нашем молчании. Мне показалось, что своим молчанием солдаты осуждают его бодрый тон. И, видно поняв это, он сбился. Голос его дрогнул:

— Маловато нас, конечно… Но мы возьмем село, и нас сразу отведут на отдых. Это я вам обещаю… Командование тоже сдержит слово. Только вы, сынки, постарайтесь, и будет все в порядке… Как вчера…

И опять ни одного слова от нас. Видно, бывают в жизни людей такие минуты, когда наступает предел сил и, кажется, уже невозможно идти дальше. Надо сделать над собой усилие, чтобы преодолеть эту «мертвую» точку. Со мною уже было такое. Что-то нужно предпринять, расшевелить ребят, надо сказать какие-то слова, но у меня сдавило в груди, и я нашел в себе силы только, глядя на своего командира, согласно кивнуть головою.

Чурмаев подошел к самому низкорослому солдату, взял его за плечо и что-то тихо сказал. Потом прошел дальше вдоль строя, остановился у другого бойца и опять что-то проговорил. Умолк, достал из-за ремня свою пилотку и осторожно стал натягивать поверх бинта на голову. Перед боем он всегда незаметно для других надевал ее. А вот теперь на виду у всех солдат натягивал пилотку, и все понимали, что это неспроста, бой будет жаркий.

Не знаю, почему, но только никто у нас не имел касок. То есть знаю. Вначале они были у всех, но уже на второй-третий день боев потерялись. К тому же они сильно накалялись на солнце и в них так неудобно было ходить