Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

нам пришлось убегать. Генерал Драценко еще раньше уехал в Батум, и мы остались без начальника. Армянские проводники предложили провести нас через красные татарские посты в Карабах, и мы согласились, так как иного выхода не было. И вот мы вступили в Карабах. В Карабахе в это время была резня. Татары[138] резали армян, а армяне татар. Нам пришлось проходить через бесчисленное количество фронтов. Шли мы около месяца, делая в сутки 25 верст.

Гагарина Н.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

В 1917 г. я была в Петрограде. Хорошо помню, как началась революция. Мы возвращались откуда-то домой, сгущались сумерки, а на темном небе зловеще подымалось зарево. Это горел Николаевский вокзал. Когда мы пришли домой, все были встревожены, расстроены, в воздухе чувствовалось что-то неладное. А на следующий день уже всюду ходили процессии с красными флагами и плакатами. Всюду шла борьба против восставших масс, но понемногу войска примыкали к ним. На крышах и чердаках прятались городовые и из-за своих засад обстреливали процессии с красными флагами. Их ловили и застреливали. Помню, тогда все замыкали двери на запор, тушили свечи, чтоб не навлечь на себя подозрение. Но сравнительно убийств было мало, все радовались, что это такая бескровная революция, но ничего доброго впереди не чувствовалось. Вскоре принужден был отречься государь, пошли аресты министров. На площадях и улицах собирались митинги, появились откуда-то никому не известные большевики, над которыми сначала только смеялись. Никто тогда не думал, что эта маленькая тогда кучка людей захватит власть в свои руки. Все как-то относились беспечно к революции и не думали о ее последствиях. А между тем какие-то солдаты с ружьями и саблями наголо разъезжали в конфискованных автомобилях и грузовиках, расхаживали по улицам и часто, потехи ради, стреляли в воздух и в окна домов. На улицах были разложены огромные кипы бумаг из окружного суда и других учреждений, и все это горело среди ругательства толпы. Много правительственных зданий было подожжено, у других были сплошь выбиты окна, а содержимое разграблено. Часто среди ночи какие-то банды пьяных матросов и солдат врывались в частные квартиры, грабили и искали офицеров.

Когда стало править Временное правительство, то лучше не стало, картина осталась та же. Чувствовалось, что оно именно «временное» и что ужасы революции еще впереди. По улицам продолжали расхаживать процессии, выпущены из тюрьмы каторжники, те же митинги и пропагандные листки.

На лето мы уехали в имение. И здесь тоже отразилась революция. Мужики целыми толпами приходили и выпрашивали землю. Но у нас, к счастью, было все спокойно. Всюду в других губерниях крестьяне жгли и разоряли усадьбы своих помещиков и убивали со всякими жестокостями хозяев усадеб. Газеты приносили все худые вести, но в деревне они не так чувствовались. Среди лета автомобиль, наполненный какими-то подозрительными личностями, приехал из губернского города на соседнюю фабрику, устроили там митинг и раздавали пропагандные листки. Говорили, что это большевики, но тогда крестьяне встретили их не особенно дружелюбно и даже, говорят, бросали в них камни.

Так прошло лето, а события все подвигались вперед. На фронте войска не хотели вести войну, часто говорилось о зверствах, совершенных над офицерами и помещиками. С каждым днем жизнь все дорожала. В городах все те же очереди у магазинов, вводились карточки, то нет сахару, то нет муки. Деньги теряли свою цену, и теперь уже были только бумажные деньги в употреблении.

Но вот настала осень и зловещие октябрьские дни. Произошло Октябрьское восстание, и после обильного кровопролития большевики захватили власть. Керенский бежал. Настроение у всех было ужасное. Теперь никто не мог ручаться за свою жизнь. Даже в деревне мы с каждым днем ожидали прибытия большевиков и разгрома. И вот в одну ночь, когда мы крепко спали, появилась целая толпа красноармейцев. Все они появились из губернского города и, думая, что мы прячем склады оружия, хотели нас застать врасплох. Они стали красться вдоль стен нашего дома и, ворвавшись к нам, разбудили нас, заставили поднять руки вверх и стали нас обыскивать. Я тогда спала, и меня боялись разбудить, но, говорят, картина была жуткая. Конечно, они ничего не нашли, потому что ничего и не было. Это были еще первые большевики, они еще не были такие звери, или, может быть, нам просто тогда посчастливилось, но, не найдя у нас оружия, они стали очень добродушными людьми. Это были большей частью матросы, и среди них одна женщина, вся обвешанная револьверами, ружьями и другим оружием. Они были все очень голодны и потому набросились на еду с необычайным аппетитом. Они побывали у нас недолго, захватили с собой целые мешки провизии, а женщина присвоила себе кортик, и уехали, на этом они ограничились. Не такие были последующие большевики. Вскоре комиссары за комиссарами стали появляться у нас в имении. Через некоторое время мы уже перестали там быть хозяевами и должны были выпрашивать их позволения на пользование собственной вещью. В Петрограде уже давно наша квартира была занята каким-то коммунистическим союзом, и на зиму мы не поехали в Петроград. А в имении становилось все хуже. Приезжали целые отряды красноармейцев. Они ставили вооруженных людей в коридоре и не выпускали нас из наших комнат, отбирали золотые вещи и драгоценности, рылись в письмах и бумагах, чтобы уличить нас в контрреволюции. Все это были ужасные хамы, настоящие каторжники, которые ругались и поносили нас самыми площадными словами. Нам недолго пришлось оставаться в деревне. Вскоре вышел декрет об изгнании помещиков из усадеб, и нам пришлось просто бежать оттуда. Мы поехали в Москву, где у нас был собственный дом, еще не занятый коммунистами. Наш дом находился против Кремля, и мы могли всегда наблюдать без конца шмыгающие автомобили из Кремля с большевистскими главарями. Теперь в Кремль нельзя было войти без особого пропускного билета, так как большевики боялись за жизнь своих глав. Из Кремлевской башни вечно торчал пулемет, который как будто нарочно был наставлен на наш дом. Жизнь в Москве была еще хуже, чем в деревне. Хлеб – сырой, на какой-то соломе, выдавался по карточкам, ели конину, и у лавок стояли все те же бесконечные очереди. Не редкость было встретить истощенного человека, который не мог больше двигаться от голода. Заморенные лошади падали среди улиц и тут же дохли. Часто их так и не убирали по целым дням. А по улицам разъезживали красноармейцы с наглыми рожами, латыши, под звуки Интернационала шли на Красную площадь, где им делал осмотр Троцкий. И тут