Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

всеми силами старалась снимать петли с шей политических преступников. В своем заступническом порыве она, не задумываясь, ехала всюду, где могла рассчитывать на успех, если б даже его приходилось искать и у великих князей. Немудрено, что она находилась под надзором полиции. Впоследствии всю свою энергию она отдала увечным воинам, где работала не покладая рук, пока увечные чуть не обвинили ее в воровстве, а разразившаяся революция не отняла у нее возможностей работать. Теперь она убивается с беженцами.

Можно только удивляться, как в одной семье на расстоянии каких-нибудь четырех-пяти лет могли народиться такие разные типы, как Елизавета Карповна, брат ее Василий Карпович и сестра Вера Карповна, расходившиеся между собой как небо и земля. Душа Елизаветы Карповны стремилась ко всему прекрасному. Она любила жизнь за пение птиц, за голубое небо, любила море за то, что находила в нем целое море красоты. Любила и понимала искусство во всех его проявлениях. Среди множества людей она любила простейших из них. И, кажется, ближайшими друзьями ее были профессор семинарии Василий Федорович и жена его Ольга Александровна Комаровы[194]. Люди не от мира сего, не хотевшие знать прелестей золотого кумира. Из этой же породы людей были и умнейший и прекраснейший душой Димитрий Николаевич Шипов[195], и наш мытищинский батюшка – этих людей, кажется, она любила больше всех.

Образование Елизаветы Карповны было не больше, чем у остальных членов ее семьи, но постоянным чтением и общением с людьми всевозможных положений она расширяла свои знания. Кроме французского и немецкого языков, изученных с детства, она самоучкой изучила английский и итальянский, чтобы мочь в подлинниках читать и Шекспира, и Данте. Такую жену Бог назначил в супруги Михаила Васильевича.

Заводы

Карп Кондратьевич был озабочен приисканием дела для Василия Карповича, и, естественно, близкое знакомство через Михаила Васильевича с нашим делом навело его на мысль часть своих капиталов употребить на покупку кирпичного завода. Он, конечно, уж предвидел близкое сватовство Михаила Васильевича, который для Василия Карповича был прекрасным товарищем в коммерческом деле. Устраивая такое дело, Карп Кондратьевич шел на него без всякого риска, так как наше дело в короткий срок оправдало себя. Миша уж хорошо освоился с ним, а сверх того были опытные люди в лице и нашего Курочкина, которого знала вся Москва, и заводского управляющего Ленина, всегда готового к услугам.

Был найден завод в 12 верстах от Москвы на Сетуни, верстах в трех от Кунцева, скоро там был прикуплен и другой завод. В общем, производительность этих двух заводов равнялась нашему. Появилась новая фирма – «В. К. Шапошников и М. В. Челноков». Наша была «В. Ф. Челнокова наследники». Иметь две конторы не имело смысла, тогда была взята контора в доме Лангового почти против дома Загорянского, на Мясницкой.

Миша, женившись, получил квартиру у Боткиных во флигеле, имевшем сообщение через зимний сад с боткинским домом. Мы же переехали в новую квартиру в Казенном переулке в дом Кивокурцева, Курочкин от нас отделился и квартировал недалеко от конторы, молодцы поселились на своих квартирах. У нас же началась совсем новая жизнь. Дела наши стали на твердую почву, новая квартира была на манер старинных барских домов, с обширной дубовой лестницей, большой зал, гостиная, гостиная Елены Васильевны, ее спальня. У Васи была своя комната в верхнем этаже, там же была проходная комната и еще большая, где жили Сергей Васильевич и я. Здесь я уж сделался приходящим, а так как Сергея Васильевича никогда дома не бывало, то комнатой этой пользовался я почти единолично. На квартире Кивокурцева мы достигли наибольшего расцвета нашей фирмы.

Площадь мытищинских земель все увеличивалась, была куплена земля у деревни Едреево. На границе нашей земли оказалось знаменитое на всю округу громадное дерево, носившее у нас название «Мытищинского Герба». Оно стояло в поле, но так удачно, что изо всей округи его можно было видеть. Это был старинный вяз, сверстник вязам, росшим в Тайнинском и говорившим о временах, когда там были царские хоромы. По поводу этого дерева, говорили, Мерзляков написал свой романс, начинавшийся словами: «Среди долины ровной, на гладкой высоте, живет, растет высокий дуб, развесистый в могучей красоте». Дальше говорится о непогодушке, но я не помню что[196]. Непогодушка действительно ударила, и вяз наш погиб в тот ураган, который наделал массу бед в округе Москвы и в ней самой[197].

Был еще куплен участок десятин в 100 близ Перловки. Перловская ферма «Паново» принадлежала уж нам, и вообще не упускался ни один участок земли, примыкавший к нашей границе, чтобы он не покупался или не брался в аренду. Нужно было обеспечивать себя глиной.

Тем временем и на заводе была произведена большая реформа: кирпич обжигался до сих пор дровами, а тут оказалось возможным заменить их торфом. Рабочие долго сопротивлялись против такого нововведения, но потом применились, и дело пошло на лад. Это обстоятельство в значительной степени удешевляло производство кирпича, тем больше, что сейчас же было приступлено к производству и самого торфа. Какие-то болота были куплены, какие-то арендованы, и в конце концов завод был обеспечен собственным топливом на целый год.

Управляющим заводом и болотами был А. И. Ленин, которого я в душе не любил. Был это человек грубый, знавший себе цену, но и знавший хорошо дело, а главное, что человек он был честный и умел обращаться с народом. Ни одного слова не мог он сказать без отчаянного ругательства и крика, но рабочие его понимали и относились к нему с уважением. Я же не любил его за его пренебрежительное отношение ко мне как к младшему хозяину, как лицу никчемушному.

Ругательства и особые выражения Ленина стоило бы собрать в специальный лексикон. Образность, сила, неожиданность и внушительность его своеобразной речи обогатили бы русскую литературу. Он был из Олонецкой губернии и несколько сохранил особенность тамошней речи на «о». Среднего роста, с небольшим пузом, в длинных, немного курчавых, русых волосах, с козлиной бородкой, несколько двоящейся на конце, с лицом и руками в веснушках, в немецком платье, длинных сапогах, при бураках и в белой или цветной сорочке, выпущенной из-под жилета, в большом картузе, с шишковатой палкой – он, бывало, идет по заводу, остановится, выпятивши пузо и уперев руки в боки, крикнет на рабочего: «Смотрю я, братец, на тебя, с точки зрения, что ты то-то и то-то». И начинался разнос. Голоса своего он не жалел, почему слышно было его на