Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

и в то время, когда семья мирно наслаждалась житьем на даче, эти два бравых красавца повадились вечерком гонять рысаков по парку, а то и до Разумовского, в зависимости от настроения и фантазии спутниц, каких случалось находить на «Стрелке». А «Стрелкой» называлось место в парке, где всегда околачивалась дачная публика, а катающиеся проезжали мимо почти шагом, чтоб и людей посмотреть, и себя показать. Вот тут-то нашим кавалерам и пришлось усмотреть такие глазки, которые подзадоривали на знакомство и обнаруживали желание покататься на красивом выезде Василия Карповича. И раз, и два были замечены эти «глазенапы», пока однажды наши ловеласы не указали девицам на место в коляске – те, не задумываясь, вскочили в нее, и борзые кони мигом унесли молодую и веселую компанию в Разумовское.

Мило проведенное там время побуждало к повторениям. Наш Василий Васильевич, уже умудренный опытом и не находясь в обладании рысаков, просто веселился. Да и правда, было забавно проводить время с хорошенькими и разбитными барышнями. Василий Карпович, правда, живя на даче в Кунцеве, усиленно ухаживал за хорошенькой Марией Александровной Шиловой[198]. Был даже разговор, что Василий Карпович на ней женится в надежде получить 200 000 приданого, то есть ту цену, меньше которой он не желал взять за свою свободу, но наведенные справки показали, что это не так: родители Марии Александровны были очень богаты, но такого приданого при замужестве давать не рассчитывали, а думали откупиться, ну, тысячами 50. Но Василий Карпович был не таков: журавлями в небе прельстить его было невозможно, цену же своей синице он поставил определенно не меньше 200 000 – и баста.

Полученная справка разом охладила его пыл, может быть, для того-то он и начал свои похождения в парке, чтобы развлечься. Относясь к людям без уважения, он повел атаку на свою спутницу в расчете, что повеселимся, а там и к черту. Веселье шло крещендо[199] и дошло до степеней, превышающих норму. Тогда девица, уловив такого драгоценного карася, не пожелала его упустить и, перебравшись, по обычаю, через забор своей дачи в коляску Василия Карповича, утешила Василия Карповича радостным сообщением, что теперь она вся его и что домой возвращаться после всего, что видело Разумовское и что знали Алешка с Василием Васильевичем, она не может. Василий Карпович разинул было рот, но она зажала его ручкой в беленькой перчатке и скомандовала Алексею: «В Милютинский переулок».

Лошади дружно подхватили и солидно помчались к родительскому дому, наполненному старыми, но все еще живыми традициями порядочности и честности. Конфузно было Василию Карповичу вместо Разумовского оказаться со своей спутницей под родительским кровом, да еще с особой, которая так разволновалась, что изобразила потрясающую истерику – и в припадке ее стала по всему дому раскидывать принадлежности своего туалета, желая, вероятно, освободиться и от корсета, и всего, что стесняло ее в ее болезненном состоянии. Правда, родителей и вообще семьи дома не было, но старая прислуга, дворники, взирали с нескрываемым изумлением, а может быть, и удовольствием на все больше открывавшиеся красивые формы страдающей незнакомой барышни.

Василий Карпович совершенно опешил от случившегося несчастия, а Василий Васильевич тем временем потягивал шампанское со своей спутницей, видя во всем этом веселый, еще небывалый эпизод. На самом же деле это была последняя отчаянная атака, и форт был взят. Вместо 200 000 и прелестной Манички Шиловой совершенно неожиданно на шее Василия Карповича повисла не менее очаровательная, но без капиталов и весьма безнравственная София Алексеевна Жукова. Как же бедному нашему Василию Васильевичу было не быть столь озабоченным при отделке квартиры под блондинку? Такие происшествия проникают сквозь мельчайшие щелки. В Москве зашушукались. Родители со дня на день должны были вернуться с дачи, а в доме поселился такой жилец, при известии о котором с Карпом Кондратьевичем чуть не сделался удар.

Но Василий Васильевич на такие дела был ходок: чисто чудом клеились обои в рамки, создавался голубой будуар, мебель, преображенная руками столяров, появлялась из лавок старьевщиков. У одного антиквара за бесценок было куплено все, что из предметов роскоши завалялось у него за десятки лет. Выходило игриво и миловидно. Скоро в этом жилище, полном грации и легкомыслия, должна была начаться совместная жизнь людей, попавших друг другу в лапы, как большая муха в паутине маленького паучка. Все обещало одно несчастие, которое немедленно и стало обнаруживаться, так как расчеты ни той ни другой стороны не оправдались. Василий Карпович не знал, как вырваться из этих пламенных объятий.

Можно было бы перепродать товар с доплатой 5000–10 000 рублей, но уж мало кому он был нужен, особенно после проявленной энергии. Послать к черту было неловко – все-таки зародыш неразвившегося благородства где-то шевелился. Пришлось дать делу естественное течение – авось куда-нибудь да вынесет. Сонечка, увлекшись походом на обладателя красивого выезда с известной фамилией, не учла того обстоятельства, что тут роль играла только показная сторона, и того, что это был человек совсем больной. Оставаться дома Василию Карповичу было невозможно, так как все домашние были так афропированы[200] происшедшим, что не знали, как и быть с ним. Видеть постоянно своих в таком состоянии было невыносимо – и он, махнув рукой на все, перебрался в квартиру для блондинки, где поселилась уж Сонечка в полном сознании, что вляпалась в неподходящую историю.

От всего происшедшего и от страшного напряжения мысли – как вывернуться? – у Василия Карповича страшно усилилась астма и нервы пришли в такое состояние, что он походил на умалишенного, и вместо золотых гор и жареных облаков у Сонечки на руках оказался больной скаред, так как денег он ей не давал ни гроша и все плакал, что эта история обошлась ему и так дорого. Жалостливый Василий Васильевич заходил к ним и развлекал, как мог.

Но помочь тут никто не мог, так как и Сонечка, действительно, не могла вернуться домой. Происходила София Алексеевна из старой московской семьи, имевшей табачную фабрику, и было время, когда жуковскую махорку курила вся Россия, и в Москве даже имеется переулок, прозывающийся по их фамилии – Жуков переулок. Дома была «стерва» мамаша, как величала ее почтительная дочка. Маменька и сама была хороша, доведя мужа до того, что он застрелился – ясно, что она радовалась, отделавшись от «милой» дочки, величавшей ее так «любезно». Туда возврата не было.

Здоровье Василия Карповича было все хуже, он обратился в настоящий скелет. Бедная Анна Алоизовна, не видая сына, умирала о нем, из Веры