Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

В наших «мазиловцах» еще жил дух «дикой нации», а в богатом Кунцеве все шло на «тонкой деликатности». Там устраивались кавалькады на породистых английских лошадях. Наши «кунцевцы» не отставали, и у Шапошниковых появилась худая длинная английская кобыла. Лиза с Мишей тоже ездили верхами. Замечательно, что из нас четверых только Михаил Васильевич увлекался этим спортом, да Елена Васильевна иногда принимала в нем участие, остальные же три здоровых парня не проявляли к нему никакого интереса. Миша еще при жизни отца свалился однажды на всем скаку и вывихнул руку, что, однако, не отбило у него охоты к езде. Этим он занимался долго, в особенности во времена наибольшей близости с Кричем, поставлявшим ему иноходцев. Помню, был у него «Ардаган», скакавший, как буря.

В это время появились велосипеды, но не те, на каких ездят теперь, а другие, с одним громадным колесом, почти в рост человека, и с маленьким назади. Нужно было быть настоящим акробатом, чтобы пользоваться этим аппаратом. Приходилось сидеть над большим колесом, а маленькое было только как точка опоры.

В «тонкую деликатность» Кунцева наша «мазиловщина» вносила диссонанс. Публика Кунцева как бы сторонилась нескольких «мазиловцев», но Василий Васильевич наш тоже заставлял сторониться эту чопорную публику, часто врываясь в их компанию на своем ужасном «инструменте». Поднимался писк и визг, и дамы, забрав хвосты своих вортовских туалетов, спасались от него бегством. Но от него уйти было трудно: он носился, как «неистовый Роланд», и однажды чуть не придавил элегантную Елизавету Димитриевну Боткину[204]. Он достиг большого искусства в езде на велосипеде и нередко собирал толпу кунцевцев на так называемом «Кунцевском кругу», который представлял четырехугольную площадку саженей в 10–15 длиной. Здесь он выписывал восьмерки, убавляя их величину, и в конце концов вертелся почти на одном месте.

Один раз, в минуту наибольшого азарта, у него перелетела палка заднего колеса, и он грохнулся на спину с вышины колеса и на всем ходу. Удар был жёсток, но последствий не имел. Велосипед был починен, но ненадолго: его доконал Володя Кашперов, сорвавшийся во время ученья с вышины кунцевского откоса. Володя ехал на нем со все возрастающей скоростью по гладкому зеленому газону, растопырив руки и ноги, держась одним равновесием. Наконец велосипед наскочил на старый дуб и прикончил свое существование: колесо и руль – все пошло к шуту, а Володя Кашперов как-то уцелел, получив несколько царапин на физиономии.

Брат Василий

Присутствие в Кунцеве потомков «дикой нации» расшевелило под конец лета тамошних солитеров. Василий Васильевич взялся устроить бал, чего там никогда не бывало. Все богачи обрадовались [возможности] хоть немного встряхнуться. Деньги полились обильно, и Василий Васильевич превзошел все ожидания. Была устроена великолепная иллюминация в районе, примыкавшем к «кругу». Сам «круг» обратился в зал, стены которого и высокий конусообразный потолок были сделаны из гирлянд китайских фонарей, играл рябовский оркестр, подавалось мороженое и напитки, словом, таких балов в дачных местах и не видывали, о нем даже писали в газетах.

Где нужно было временное напряжение энергии, [там] Василий Васильевич был незаменимым человеком. Как настоящая художественная натура, он для тягучей работы не годился. Если бы в детстве это было бы оценено, из него вышел бы замечательный художник-декоратор. Рисовал он тоже недурно и был поклонник восточных стилей, восторгался Альгамброй[205], виды и детальные рисунки которой были у него в роскошном издании. Его бесконечная фантазия и игра ума отвечали причудливым орнаментам арабского искусства, и на этом поприще впоследствии, когда ему долго приходилось лежать в кровати, он стал создавать свои ковры, шитые шелком. Он вышил шелками обивку для 12 стульев и одного кресла для своей столовой флорентинским швом, причем ни один стул не походил на другой, различаясь красками и рисунком. Комната эта имела прямо феерический вид. Переливы и незаметные переходы цветов и оттенков – все было подобрано в поразительной гармонии. Думается, что и в настоящих дворцах таких комнат не найти.

Он был любитель резьбы по дереву и, нигде не учась, вдруг соорудил себе книжный шкаф в готическом стиле, украсив его весь фигурами с Нотр-Дам в Париже, где никогда не бывал, а воспроизвел их по рисункам, применяя каждую фигуру к назначаемому месту. Так, между верхней и нижней частью шкафа была полка – верхняя часть зиждилась на спинах согнутых чудовищ, на лицах которых, вывернутых кверху, изображалось страшное напряжение от поддерживаемой тяжести. По боковым колонкам карабкались смешные обезьяны в разных забавных позах, а по верху шкафа из-за готической решетки выглядывали всевозможные чудища с разным выражением лиц, отвечавших высоте места, где они помещались. Тут было и любопытство, и страх перед вышиной, и интерес к балующимся обезьянам. Весь этот шкаф был на винтах, и его можно было уложить в специально сделанный ящик. Что было особенно мудрено в этом шкафу, так то, что он был сделан из дуба – дерева чрезвычайно колкого и самого трудного для резьбы.

Он узнал от А. Ф. Мякишева секрет лучшей полировки дерева. Сейчас же он сделал стол красного дерева, из которого была сделана широкая рама, в нее вставлено зеркальное стекло, покрывавшее купленные нами в Неаполе копии с прелестных помпейских женских фигур в разных позах; он подобрал их в живописный беспорядок, дерево же принялся полировать. Секрет заключался в том, что употреблялась только одна вода и мягкие тряпки. Эта работа требовала невероятного терпения и времени, так как результат получался только от трения. Все это он преодолел, доведя свой стол до зеркального состояния. Такая полировка вечна и ничего не боится, кроме царапин и варварского обращения.

После отца остались нам высокие башенные английские часы с боем. Часы были очень хорошие, но долго не чистились. Василий Васильевич разобрал их с добрым намерением привести в порядок, но от работы оторвался и свалил составные части в корзинку, руки же все до них не доходили, пока он совсем не забыл о часах. Спохватившись через сколько-то времени, он принялся за работу, но уж некоторые винтики и колесики исчезли. Вместо того чтобы отдать часы немедля часовщику, все было опять свалено в корзинку, а чехол красного дерева отправлен в сарай. Части часов исчезали, в сарае случился пожар и чехол сгорел, а от часов остался один большой серебряный, с золоченой бронзой, циферблат, отданный нами нашему «белому»