Или — или - Серен Кьеркегор

И вот ты снова возвращаешься к жизни, получившей для тебя под этим освещением новый интерес. Ты радуешься и забавляешься, обманывая людей своим смехом, как забавляешься, разговаривая с детьми, принимающими все твои иносказания в прямом смысле. Заразив своим смехом, веселостью и ликованием всех окружающих, ты чувствуешь, что победил мир, и внутренне восклицаешь: «Знали б вы, над чем, в сущности, смеетесь!»

Но дух, как уже сказано, не позволяет долго шутить с собою; мрак меланхолии сгущается вокруг тебя все более и более, и молнии бешеного остроумия оттеняют его в твоих глазах еще резче, еще ужаснее. Теперь уже ничто не развлекает тебя, все блага мира не имеют для тебя никакого значения, и ты, хотя и завидуешь простодушным радостям других, не гонишься более за ними сам. Земные наслаждения не искушают тебя более, и это — как бы вообще ни было печально твое положение — большое счастье для тебя: поддайся искушению, и ты погиб бы окончательно. Благодарить же за это счастье следует, по-моему, не твою гордость, отталкивающую соблазны, но Высшую Благодать, сдерживающую твою мысль. То, что ты не поддаешься более соблазнам, служит, однако, серьезным указанием на предстоящий тебе путь: ты должен идти прямо вперед, а не вспять. Вперед ведет, впрочем, и еще один путь — окольный, но этот путь будет так же ложен и не менее ужасен, чем оставшийся позади. Надежду на то, что ты избегнешь его, я возлагаю опять-таки не на твою гордость, а на Высшую Благодать, непрестанно поддерживающую тебя; правда, ты действительно горд, правда, гордость лучше и выше суетного тщеславия, правда, в высказываемой тобою как требование мысли: «Лучше смотреть на себя как на кредитора, которому не платят, нежели уничтожить долговые обязательства», — есть страшная сила, и все-таки гордость человеческая — чересчур хрупкий оплот!

Теперь, юный друг мой, ты сам видишь, что твоя жизнь, в сущности, отчаяние; скрывай, если хочешь, это от других, от себя самого ты этого не скроешь. И тем не менее, с другой точки зрения, твоя жизнь еще не есть отчаяние. Ты слишком легкомыслен, чтобы отчаиваться серьезно, и в то же время слишком одержим меланхолией, чтобы избегнуть соприкосновения с отчаянием. Ты корчишься от душевной боли, как женщина в родовых муках, и все-таки продолжаешь оттягивать развязку и оставаться при одних муках. Если бы женщине в минуту родов могла прийти в голову мысль, что она родит урода или если бы она вообще могла в это время заняться вопросом о том, что предстоит ей родить, ее положение до известной степени напоминало бы твое. Ее попытка остановить процесс природы была бы, однако, напрасна, тогда как твоя вполне может увенчаться успехом: духовные роды человека зависят от nisus formativus[100] воли, а это во власти самого человека. Что же страшит тебя? Тебе ведь предстоит родить не другого человека, а самого себя. Я хорошо знаю, впрочем, что тут есть от чего прийти в серьезное волнение, граничащее с душевным потрясением: минута, когда человек осознает свое вечное значение, — самый знаменательный момент в жизни. Человек чувствует себя как будто захваченным чем-то грозным и неумолимым, чувствует себя пленником навеки, чувствует всю серьезность, важность и бесповоротность совершающегося в нем процесса, результатов которого нельзя уже будет изменить или уничтожить во веки веков, несмотря ни на какие сожаления и усилия. В эту серьезную знаменательную минуту человек заключает вечный союз с вечной силой, смотрит на себя самого как на объект, сохраняющий значение во веки веков, осознает себя тем, что он есть, т. е. в действительности осознает свое вечное и истинное значение как человека. Но можно ведь и не допустить себя пережить такую минуту! Да, вот тут-то и есть «или — или», тут-то и предстоит человеку сделать выбор. Позволь же мне поговорить с тобою так, как я никогда не решился бы заговорить в присутствии третьего лица, во-первых, потому, что я не имею на это права, а во-вторых, потому, что я поведу речь о будущем. Если ты вообще не желаешь думать о выборе, если желаешь вечно тешить свою душу погремушками остроумия и тщеславием ума — да будет так; бросай родину, путешествуй, отправляйся в Париж, отдайся журналистике, домогайся улыбок изнеженных женщин, охлаждай их разгоряченную кровь холодным блеском своего остроумия, пусть гордой задачей твоей жизни станет борьба со скукой праздной женщины и с мрачным раздумьем расслабленного сластолюбца, забудь свои детские годы, забудь былую детскую кротость и чистоту душевную, забудь безгрешность мысли, заглушай в груди всякий святой голос, прожигай жизнь среди блестящей светской суеты, забудь о своей бессмертной душе, выжми из нее все, что только можно; когда же сила изобретательности иссякнет — в Сене хватит воды, в магазинах пороху, да и компаньоны найдутся всегда и всюду. Если же не можешь, не хочешь избрать этот путь — а ты и не можешь и не хочешь, — то собери все свои силы, гони прочь всякую мятежную мысль, дерзающую восставать против всего лучшего в твоем существе, презирай ничтожество, завидующее твоим умственным дарованиям и желающее само завладеть ими, чтобы злоупотреблять ими во сто крат хуже тебя, презирай лицемерное благонравие, несущее бремя жизни лишь поневоле и, тем не менее, требующее себе за это уважения, но не презирай самое жизни, уважай каждое искреннее стремление, всякую скромную, не желающую выставляться напоказ деятельность, прежде же всего уважай женщину! Поверь мне, что спасение идет все-таки от женщины, как нравственная порча от мужчины. Я семьянин и потому, может быть, пристрастен, но я глубоко убежден, что если женщина и погубила человека однажды, то с тех пор и не перестает честно и ревностно искупать свою вину, так что из 100 заблудших мужчин 99 спасаются благодаря женщине, и лишь один — непосредственно Высшей Благодатью. Словом, если согласишься со справедливостью признаваемого мною положения, что мужчине вообще свойственно заблуждаться, женщине же оставаться в безмятежном покое чистой непосредственности, то легко согласишься и с тем, что женщина вполне искупила содеянное когда-то зло.

Так что же тебе теперь делать? Иные, может быть, посоветовали бы тебе жениться, на том основании, что тогда у тебя появятся иные заботы и мысли; совершенно верно, но вопрос в том, насколько годен для тебя этот совет? Ведь как бы там ты ни думал о женщине, ты все-таки настолько рыцарь в душе,