Или — или - Серен Кьеркегор

лице лишь слабое зарево пожирающего его душу пламени. Отчаяние молодецки заламывает на голове человека шляпу, окрыляет поступь, зажигает гордый блеск в его глазах, трогает высокомерной улыбкой уста, сообщает человеку необыкновенную жизненную легкость и царственный кругозор. И вот такой человек приближается к какой-нибудь молодой девушке; гордое чело склоняется перед ней одной в целом мире — это льстит ей, и, к сожалению, почти всякая из них настолько неопытна, что верит этому притворному поклонению.

Вот каково твое жизненное воззрение, и, поверь мне, многое в твоей жизни станет тебе ясным, если ты согласишься со мной, что оно выражает, в сущности, отчаяние мысли. Ты враг жизненной действительности, и немудрено: для того чтобы она обрела смысл, жизнь человека должна иметь внутреннее содержание и связь — а этого-то как раз и недостает твоей. Правда, ты занимаешься наукой, искусствами и даже иногда прилежно занимаешься, но все это лишь ради себя самого, наука же и искусство тут только-только не для отвода глаз. Большей частью ты, однако, совершенно празден: стоишь себе на торжище, заложив руки в карманы, как евангельские работники, и посматриваешь на мир Божий. Ты как бы застыл в своем отчаянии, ничто не занимает тебя, ничто не в состоянии расшевелить тебя; «вались хоть все черепицы с крыш, я не сойду с места», — говоришь ты. Ты похож на умирающего, и умираешь день за днем, хотя и не в том глубоком серьезном значении, в каком вообще понимается это слово; иначе говоря, жизнь потеряла для тебя действительный смысл, и ты «ведешь счет времени лишь по дням платежа за квартиру». Ты все пропускаешь мимо себя без внимания, но вдруг тебя заденет какая-нибудь идея, приключение, улыбка молодой девушки — и ты «готов»; насколько прежде ты во всех случаях оказывался «ни при чем», настолько ты теперь во всех отношениях «при всем», готов принимать участие во всех событиях. Но вот порыв проходит, и ты опять стоишь и зеваешь на перекрестке. Умирающие проявляют, как известно, необыкновенную энергию — ты в этом отношении именно такой умирающий. Нужно ли развить идею, прочесть сочинение, осуществить план, пережить маленькое приключение, даже купить шляпу — ты берешься за дело с необычайной энергией и работаешь день, два, месяц — смотря по обстоятельствам, — с радостью ощущая в себе еще не тронутые запасы сил, работаешь без отдыха, без перерыва, «сам черт не угонится за тобой», а не то что люди. Проходит, однако, месяц, самое большее полгода, и ты бросаешь все, говоря: «будет с меня». Если в работе участвовали другие, они могут теперь продолжать дело, как знают; если же дело касалось тебя одного, оно так твоим и останется, ты не обмолвишься о нем никому ни словом. Ты воображаешь при этом и стараешься уверить других, что мог бы продолжать работу с тем же рвением, если бы захотел только, — вся суть, дескать, в том, что тебе не хочется больше. Жестоко ошибаешься. Вся суть в терпении и выдержке, и притом совсем иного рода, нежели те, которыми располагаешь ты. Ты только обманываешь себя самого и оттого не становишься впредь ни опытнее, ни умнее. Зная вообще непостоянство и склонность к заблуждениям человеческого сердца — в особенности если человек обладает такой диалектической изворотливостью, как ты (диалектика не только снабжает человека «индульгенциями», но даже прямо сглаживает и стирает все проступки), — я надеюсь услужить тебе следующим маленьким указанием. В тех случаях, когда мне предстоит решиться на такой шаг, относительно которого у меня могут в будущем возникнуть различного рода недоумения или сожаления, я беру свою записную книжку и вношу туда краткое, но точное объяснение данного шага, поясняю: чего именно я хотел, что сделал и почему. Случись мне впоследствии надобность в проверке или возобновлении в памяти мотивов и обстоятельств упомянутого шага, я вынимаю свое письменное свидетельство и вызываю себя на суд. Ты, пожалуй, найдешь это педантичным, утомительным, скажешь, пожалуй, что «игра не стоит свеч» и т. д. В ответ на это я замечу только: если ты не чувствуешь никакой потребности в подобной проверке, если сознание твое всегда безошибочно и память никогда не изменяет, то, конечно, не стоит. Я, однако, не думаю, чтобы все это было так. Из всех душевных качеств тебе недостает как раз памяти — не той внешней памяти, которая сохраняет в себе отпечатки различных явлений, идеи, остроты, диалектические извороты и т. д., этого я не скажу, — но внутренней, сохраняющей впечатления душевной жизни. Будь у тебя эта последняя память, в твоей жизни не повторялось бы одно и то же явление: ты не представлял бы из себя так часто «деятеля на полчаса», как я позволю себе назвать тебя: несмотря на то что ты работаешь иногда и по полугоду, ты ведь не доводишь до конца ни единого из своих трудов; тебе бы только пустить людям в глаза пыль своим прилежанием и обмануть себя и других. Будь ты всегда так силен, как в минуты страстного увлечения, ты был бы, не стану отрицать, сильнейшей натурой, какую я когда-либо встречал, но ты и сам знаешь, что это, к сожалению, не так, а потому и стараешься отступать, точно прячась от себя самого, в убежище апатии. Да, на мой взгляд (тебе не всегда удается обмануть его зоркость), ты бываешь просто смешон со своим получасовым усердием, в котором ты мнишь обрести право для насмешек над другими.

Вот послушай-ка, кстати, историйку. Двое англичан отправились раз в Аравию за лошадьми и взяли с собой туда несколько своих, чтобы испытать их качества в сравнении с арабскими. Таким испытанием должны были послужить скачки английских и арабских лошадей. Арабы были не прочь и предоставили англичанам назначить на испытание любую из арабских лошадей. Англичане, однако, не торопились: им нужно было сорок дней на тренировку своих лошадей. Арабы ждали; срок истек, англичане назначили приз, день и час скачек и вывели своих лошадей, арабы сели на своих, и один из них спросил, сколько времени будут продолжаться скачки. «Час», — ответили ему. «А я думал, три дня!» — лаконично удивился араб. Так вот и ты: если с тобой хотят скакать один час — о! тогда сам черт не угонится за тобой, а вот «три дня», ты и спасуешь. Эту историйку я уже рассказывал тебе однажды и помню, как ты ответил мне, что трехдневные скачки — дело рискованное: пожалуй так расскачешься, что и не остановишься ввек, а потому ты и воздерживаешься от подобных экстравагантностей.