Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Мысли его, обычно жалобные, ибо был несчастлив сам по себе и сам от себя, то трепещущие, то торжествующие, склонялись сейчас к отваге сломать закоснелые оковы тавтологии бытия и заскорузлого синтаксиса. Был робким, стал бесстрашным. Не будь каплюжником! «Александр Исаич, возвращайтесь! – повторял он призыв Кралечкина из подаренной ему книжки. – Будьте иконой в нашем долгом государстве. Будьте нашим мозгом! Будем чудить, дерзить, бузить в нашем либеральном зверинце, будем петь шекспировскую Молву…»

…Крути педали, мой принц Мау Линь, свидетель срама моего, свидетель счастья! Сенсей, мастер чайной церемонии, сегодня в ударе! У-у-у-ех! Прочь с дороги белочки и зверочки! Всяческие мысли, омываемые отвагой и мстительностью, вихрились в пегой голове Сабурова и раскручивались ускоренным вращением колёс его великолепного велосипеда; ему хотелось творить как шедевры эротического самолюбования, так и шедевры общеисторического покаяния, и чтобы эти темы сливались в одном кинополотне. За спиной его размахивали два вороньих крыла. Солнечные лучи играли на спицах мелодию счастья.

Велосипед мчал, не чуя родной земли. Только горе умным бывает, а счастье глупым! В горе человек умнеет, в счастье человек глупеет. А что важнее для разума? Вестимо, только благодать Иерусалима от небесного пройдохи и подхалима. Над счастьем, над разумом, над скорбью летели елагинские вороны и кричали: «Cave, cave!» Вороны взрыхляли крыльями пустоши петербургского воздуха, будто заскирдованные золотистыми облаками. Там, в зримом ничто трудились невидимые небесные жнецы. Слышен был свист серпов. Им вторил издали звон колоколен. Медленно истлевал свет.

– Лети, Черный ангел, лети мимо, кыш, наглый, не каркай, сволочь! Не отдам тебе моё счастье сегодня в полночь! Deus videt.

– Ucelli, ucelli! – слышались сентиментальному Сабурову давно забытые голоса венецианских озорников, гоняющих ворон. – Кыш, кыш! – звучали дальним эхом голоса, которыми претворились воздушные духи, преследуя смертных. Им вторили мутные волны, покачивая безмятежные гондольеры.

***

– А вот и Султан, Султан Газы-Гирей! Сабуров заскользил в шассе-круазе к дверям.

– Заходи, любезный турок! Давай хурма и персик!

–Yasasin Devrim! – бодро приветствовал Султан.

– Стамбул гяуры нынче славят, – отвечал стихами Сабуров. – Дай бог, сойтись на поприще не ратном, в бою любовном. Заходи, заходи, мой друг! Чалму примеришь, она из реквизита «Ленфильма»! В чалме ты будешь прекрасен, как Иосиф в пёстрых одеждах в каменистой пустыне. Войдёшь в мой целлулоидный шкаф навечно, как в шатёр входила Руфь, Ноэмии сноха. Здесь кальян и восточные сладости, всё попробуй, отведай, пригуби из кубка таврического вина из мясистого винограда, намятого босыми ногами невинных славянских девушек, вкуси запретного плода. Прочь, скорбь-печаль! Лейтесь, слёзы радости!

Сабуров велеречив и щедр, когда сыт и бодр.

– Пейте кутью с мёдом, ешьте сочиво! – приглашал к столу Мау Линь.

– Amo ergo sum! – повторяли все трое любовное заклинание.

Вечер обещал быть томным, говорливым, сладострастным. Мау Линь исполнял роль диджея. Грустя лёгкой грустью о Кралечкине, убитого горем по погибшей собаке, сбитой под Ижорой машиной, он завёл его любимую пластинку с Полой Негри.

Зашуршал чёрный винил, сдвинулись небесные сферы, зазвучала мелодия старинного танго: «Mein Herz ist aufgewacht, weil der Tango Notturno eine zärtliche Kunde deine Liebe mir sang». Паркет скользил, чуть поскрипывая. Танцевали втроём, роняя на пол вретища. Неловкий Сабуров поскользнулся и упал. Его быстро подняли крепкие руки.

«Тургенев – cancan. Грустно», – мнительно подумал Сабуров и улыбнулся чрез силу. Он разделял чувство смерти великого русского писателя-либерала, но продолжил веселиться вопреки всечасным угрозам жизни. «Закрытый гештальт для искусства – это нормально, а для жизни – это смертельно…» – умно резюмировал Сабуров…

Чалма на голове Султана покачивалась в такт старинного танго, адали купол храма, когда с остывающего океана несёт суровой непогодой, а над городом начинали вихриться и потрескивать электромагнитные волны новой смуты.

– «Поэт – брат дервишу, меж тем как мы бедные…» – щегольнул цитатой турок и быстрее закружился в одиноком мистическом танце дервиша. – «Благословен час, когда встречаем поэта!» – продолжал выкрикивать Султан, прозванный в этот вечер навсегда одноплеменником Газы-Гиреем.

Репетировали пьесу по мотивам водевилей датского романтика Йохана Людвига Гейберга, смешав в угоду современной театральной моды «Дон Жуана», «Рождественские игры и новогодние шутки», «Первоапрельских дурачков» и прочие европейские кунштюки. В этом домашнем балагане Мау Линь был в трёх лицах: One-eyed Trouser Mouse (Одноглазая Штанина Мыши), Frick and Frack (Фрик во фраке), One-eyed Boy with his Shirtsleeves rolled up (Одноглазый Мальчик с закатанным рукавом); Султан Гирей сподобился на роль Bald-headed Mouse (Лысоголовая Мышь) и Butcher Knife (Нож Мясника). Мастер-затейник взялся за роль благородного мистера Charles Dickens (Чарлз Диккенс), а также преуспел в роли Musket and Bandeliers (Мушкет и Бандельеры). Удалась застольная сценка поедания bacon bazooka (мясная базука)…

Сабуров шептал: «Если б каждую ночь образ моего турка превращался в свойство моего бытия, я был бы счастлив до гробовой доски…»

Всё трое, не считая попугая Ангела, предавались инстинктуальному свободному влечению родственных душ, предавались аэростатикой и животному магнетизму – ну, разумеется, в духе пресветлого визионера и пыльного затворника и чернокнижника князя Владимира Одоевского, путешественника во времени, и отважно бросались в сражение, утрачивая прелесть неги и стыда.

Так поэты предаются восхищению. Религиозные фанатики – недугам своих похотей. Философы углубляются в мышление о метафизике. Так пророки прозревают апокалипсис грядущего, тираны воссоздают в замыслах империи прошлого, а эротоманы зрят гривуазно-сентиментальный перфоманс актуального искусства, когда на Марсовом поле при скоплении пёстрого люда казаки секут патриотическими розгами, смоченными в кадке с огуречным рассолом, секут пригожую благорасположенную плоть отечественного либерала, понюхавшего аверьяновых пряностей «ци-ви-ли-за-ци-и»…

48

<Нрзб> …Однако будущая жертва всё время не упускала случая, чтобы спровоцировать своего потенциального насильника на экзекуцию уголовного характера. Нога делала не то, что хотел Кралечкин. Он хотел, чтоб его высекли узорчатым ремнём, чтобы он, наконец, обрёл чувство реальности, ведь без этого проверочного устройства нашего мозга нельзя сделать ни шагу по земле, чтобы не провалиться в зыбь Муринских болот. Вот что стало причиной его аутодафе, поверьте!

В этих обстоятельствах, господа присяжные заседатели, пока я не вышел из юдоли бытия, похожего на сомнамбулическое путешествие, из бездонной пропасти своего одиночества, где крошатся грани реальности и воображения, пока тело моё не истлело, как телега на Невском взморье, прошу и вас, уважаемый издатель, примите мой кровавый роман, фаршированный страхами и лирической требухой Кралечкина, за моё чистосердечное признание.

Я виноват. Посыпаю пеплом голову. Примите во внимание тот непреложный факт, которым говорит истина, что я, став невольным свидетелем преступления того невидимого, кто пьёт по ночам воду и молоко из моего стакана, был