Ледяной Скипетр - Алексей Велесов

из них, создавая невидимый танец льда и её крови. Каждый вдох был болью. Каждый выдох — облегчением, которое тут же сменялось новой болью. Её пальцы начали синеть. Её губы потрескались. Но внутри неё, в самой сердцевине её магии, что-то начало гудеть.

Это гудение было сигналом.

Сигналом чего-то, приходящего издалека.

Ночь четвёртого дня была особенной.

Елена почувствовала это так, как чувствуют подвижки земли перед землетрясением — не ушами, не глазами, а костями. Какой-то частью внутри неё, той частью, которая была магией, той частью, которая была древнейшей тканью её существа, эта часть вдруг напряглась, как натянутая тетива лука, готовая выпустить стрелу.

Что-то пришло.

Что-то или кто-то. Что-то живое, в отличие от молчания и холода Башни. Что-то, что нарушало священное молчание этого места, как если бы в консервированный мир вторглась жизнь.

Елена поднялась на кровати. Её мышцы напрялись. Прислушалась.

Молчание по-прежнему было абсолютным. Ни звука. Ни малейшего движения воздуха. Но молчание это было живым молчанием. Молчанием, которое что-то ждало. Молчанием, полным напряженности, как натянутая струна перед разрывом.

Затем она услышала (или не услышала, но почувствовала) едва различимый звук. Не слышимый ушами. Слышимый костями, кровью, самой магией внутри неё.

Звук чего-то, брошенного сквозь решётку окна.

Что-то упало на пол комнаты с едва слышным шёпотом, как снежинка, падающая в глубокую зиму.

Елена соскочила с кровати, всё ещё в том состоянии полусна, в котором время течёт странно и медленно.

Она подошла к окну. Решётка была ледяной, сделана из того же ледяного материала, что и цепи Скипетра, из того же материала, что и гребень в волосах Ксении. Холод от неё был настолько интенсивен, что Елена не могла её касаться голыми руками. Кожа прилипла бы. Это был холод, который не убивал, но который консервировал, который захватывал живое и держал его в неживом состоянии, в состоянии вечного ожидания.

Но сквозь решётку, лежа на полу, она видела что-то.

Записка.

Кусок пергамента, свёрнутый в трубку, лежал на её полу, как если бы кто-то специально кинул его в окно. Как если бы кто-то знал точно, в какой момент она будет готова получить это. Как если бы кто-то следил за ней, всё это время, пока она молчала и считала звёзды на потолке.

Елена наклонилась и подняла записку.

Её пальцы дрожали. Не от холода. От чего-то другого. От предчувствия, что эта записка содержит нечто, что изменит всё.

Развернула её медленно, как если бы открывала древний свиток, в котором хранятся слова судьбы.

Почерк был знаком.

Резкий, угловатый, написанный уверенной рукой, которая не колебалась ни перед чем. Почерк, который она видела много раз, на письмах, на приказах, на клятвах, написанных кровью в ночи магии. Почерк человека, который прошёл войны и холод, который знает, что каждое слово может быть последним.

Это был почерк Данилы.

На пергаменте было написано совсем немного. Четыре строки. Четыре предложения, которые были написаны рукой человека, содержащегося в заточении, рукой человека, который, возможно, уже знал о своей смерти, знал о том приказе, который Ксения отдала. Рукой человека, который, несмотря на это, нашёл способ передать ей письмо через неживое молчание Башни.

«Не верь трону. Но не разрушай его. Найди баланс. Я верю в тебя».

Вот что было написано.

Просто это. Всего четыре предложения. Но каждое слово было выписано медленно, тщательно, с такой силой нажима, что перо местами протыкало пергамент. Это был почерк человека, который писал медленно, понимая, что каждое слово может быть последним словом, которое он напишет в этой жизни.

Елена прочитала эти слова снова.

Снова.

И снова.

Не верь трону.

Это был отказ от веры. Отказ от того, чтобы рассчитывать на государство, на власть, на законы, которые писали люди. Это была мудрость того, кто понимает, что ни один трон не может быть совершенным, что всякая власть несёт в себе зёрна коррупции, что все короли и королевы в конце концов подчиняются страху.

Но не разрушай его.

Это была сдержанность. Это было понимание того, что разрушение трона не принесёт свободу. Разрушение создаст только хаос. Это было признание того, что даже несовершенная власть лучше, чем отсутствие всякого порядка. Это была мудрость революционера, который понимает, что революция может убить больше, чем она спасает.

Найди баланс.

Это было приказом. Приказом от человека, который больше уже не может действовать. Приказом от человека, который передаёт ей свою волю, свою силу, свою веру. Это был призыв найти третий путь, найти то место, где ни революция, ни подчинение не могут устоять, где только баланс может держать миры в равновесии.

Я верю в тебя.

Эти слова были последними. Они были не утверждением, не приказом, не даже надеждой. Они были верой. Верой в то, что она найдёт способ. Верой в то, что даже если она потерпит неудачу, её попытка будет иметь значение. Верой, которую он держал в своём сердце, когда писал эти слова, зная, что казнь близка.

Елена почувствовала, как что-то разломилось внутри неё.

Не метафорически. Буквально что-то разломилось, как если бы лёд, который держал её сердце, начал трескаться, и сквозь эти трещины начинал просачиваться свет. Горячий, живой, мучительный свет.

Она прижала записку к груди и закрыла глаза.

И в молчании Башни Молчания, в самом центре тишины, которая поглощала все звуки, она услышала крик.

Крик её сердца. Крик Данилы. Крик магии, которая пробивается сквозь холод и молчание.

Голос раздался в комнате на рассвете пятого дня.

Не через дверь. Не через окно. Просто раздался, как если бы воздух сам начал говорить, как если бы холод обрёл способность выражать мысли. Голос был как треск льда под ногами, как скрип половиц в доме, оставленном людьми, как ветер в дымоходе, рассказывающий истории о времени.

— Ты нашла его, — сказал голос.

Это было не вопросом. Это было утверждением.

Елена открыла глаза.

В углу комнаты, там, где тень была самой глубокой, где ледяной свет свечей не проникал, где холод был наиболее плотным и материальным, она видела фигуру.

Не человека. Не привидение. Не магию в привычном смысле. Что-то третье. Что-то, что было связано с местом, с Кремлём, с самой землёй, на которой он стоял, с самыми стенами, которые видели столетия истории.

Домовой.

Он был малого роста, не выше полу-аршина, хотя его фигура казалась намного больше, как если бы он занимал в пространстве больше места, чем позволял его рост. Его лицо было скорее маской, чем чертами лица. Черты были неправильными, они сдвигались, переходили одна