Острова - Григорий Михайлович Кружков

Вином — роса на лепестках,

Свечой ей месяц был,

А книгами — надгробья

Заброшенных могил.

То был рассказ умудренного человека, много думавшего о разделении людей, о вражде и примирении. Человека, органически чуждого всякого пафоса, ибо ирландский юмор с ним несовместен. И всплески этого юмора среди могил были порой весьма неожиданны. Так, он заметил, закончив рассказ о гражданской войне:

«Когда в 1923 году в Ирландии наконец-то произошло замирение, Йейтс сразу получил Нобелевскую премию. В 1994 году ИРА пошла на прекращение огня в Ольстере, и на следующий год я тоже получил Нобелевку. Конечно, это всего лишь параллель… но кое-какие подозрения у меня возникают!» Надо было видеть, с какой великолепной ухмылкой он это произнес!

2

Десятилетие мирного процесса в Ольстере совпало с периодом небывалого экономического подъема в Ирландской республике. В Дублине это заметно, что называется, невооруженным глазом. Люди выглядят счастливей и самоуверенней, чем пятнадцать лет назад. Тогда молодежь после колледжа или университета эмигрировала, потому что дома не было рабочих мест — сейчас, наоборот, Ирландия манит иммигрантов из многих стран мира. Туризм процветает. В Дублине строят все новые торговые центры, по вечерам в кафе и ресторанах не найти свободного стула. Я жил в самом центре Дублина на О’Коннелл-стрит, в двух шагах от так называемой «Милленеум-Спайер» — высоченной иглы из светлого металла, воздвигнутой в честь нового тысячелетия.

Героический порыв и трезвая практичность причудливо сочетаются в характере нации. В стихотворении «О’Рахилли» Йейтс писал об инсургентах, погибших во время Кровавой Пасхи, зная, что они приносят себя в жертву Ирландии. Каждая строфа заканчивается саркастической репликой обывателя, озабоченного совсем другим:

— Как там погодка нынче?

Кто-то сказал, что на Генри-стрит, где в «последнем уличном бою» погиб тот самый О’Рахилли, кровью написавший на стене собственную эпитафию, есть памятная доска. Я нарочно ее искал, но обнаружить не смог. Трое полицейских, совершавших утренний обход, недоуменно пожали плечами. Зато повсюду висели огромные рекламные паруса: «Лучший шоппинг — на Генри-стрит!»

Рядом, практически на том же углу, здание Центрального почтамта, бывшее штабом восставших. Внутри памятник древнему воину Кухулину, погибшему стоя, привязав себя к скале. Помню по прошлому моему приезду. Кухулин стоял между столиками для посетителей и операционными окошками, люди озабоченно сновали вокруг, занятые своими делами. Теперь статую решили перенести в сторону, к окну. Получилось еще чуднее: умирающий Кухулин с черным вороном на плече выставлен в витрине почтамта как реклама — не то героическому прошлому Ирландии, не то почтовому делу.

Джойс, бежавший отсюда в Европу в 1904 году, чтобы никогда больше не возвращаться в Дублин, тоже расположился неподалеку, на другой стороне улицы, в начале Талбот-стрит, виднеется его выразительная фигура с чаплинской тросточкой в руке. На низком постаменте целыми днями сидит рыжеватый чудик, никуда не спешащий и ничего ни у кого не просящий, только лишь бормочущий что-то себе под нос, — не столько нищий, сколько просто одинокий.

Дублин — маленький город. Рядом с гостиницей «Финн», где трудилась горничной Нора Барнакль, стоит дом, в котором родился Оскар Уайльд — вон он в сквере через дорогу разлегся на пригорке с зеленой гвоздикой в петлице! А кварталом дальше, в сером георгианском доме в 1920-х годах, в пору своего сенаторства, жил Уильям Йейтс; то есть здесь жила его грубая материальная оболочка, а духовная составляющая пребывала далеко отсюда, в старинной башне Тур Баллили, воспетой им в сборниках стихов «Башня» и «Винтовая лестница».

3

Не о том ли писал и Шеймас Хини в эссе «Приют писателя»? Вот эта цитата:

Большую часть жизни Йейтс прожил в домах, которые были просто машинами для жилья. Дом, в котором он родился на Сэндимаунт-авеню в Дублине, обычный двухподьездный викторианский дом с эркерами, крылечками и полуподвальным этажом, в своей респектабельной буржуазности вряд ли поддавался мифологизации. То же самое относится к лондонской квартире в Блумсбери и дублинской на Меррион-сквер, бывшей его главной резиденцией в то время, когда поэт заканчивал свой цикл стихов о башне. Адреса, ничего не значившие в мире его воображения. Дома, которые не могли стать символами.

Ага! Отметим про себя: Сэндимаунт-авеню. Место рождения Йейтса. Но ведь Сэндимаунт — постоянный дублинский адрес Хини. Случайно ли поэт, рожденный в год смерти Йейтса, избрал это место для своего дома?

Пригородный поселок Сэндимаунт расположен вдоль побережья — так полого уходящего в море, что во время отлива залив чуть ли не до горизонта превращается в плоскую болотистую равнину. Дом Хини, значительно расширенный после получения шведской премии, — семейное гнездо, из которого уже выпорхнули на волю дети: Майкл, Кристофер и Кэтрин-Энн. Два кабинета: нижний для рутинной работы — счета, письма, бумаги (у Шеймаса нет секретаря) и верхний — для более творческих занятий. В верхнем кабинете на рабочем столике перед окном — миниатюрные глиняные фигурки: та же коровка, свинка, собачка, лошадка. Шеймас Хини, как в свое время Роберт Фрост, не прочь напомнить о своем крестьянском происхождении.

И конечно, вокруг множество сувениров. Прежде всего, Шеймас достал и позволил мне поколупать свою нобелевскую медаль. («Подумаешь, — сказал я, — у меня тоже дома есть золотая медаль. За отличную учебу и примерное поведение».) Потом я сфотографировал Хини с ватерпасом в руках («Ватерпас» — название одного из его сборников стихов). В ответ Шеймас предложил сфотографировать меня в шляпе Джорджа О’Брайана, знаменитого актера голливудских вестернов. И я с удовольствием снялся в ковбойской шляпе на фоне все той же священной коровы.

Попив чаю на кухне, где я заметил на буфете портрет Бориса Пастернака с Ольгой Ивинской — мой подарок Мэри и Шеймасу в нашу прошлую встречу, — и забрав целую кучу подаренных мне книг, мы отправились в графство Уиклоу, где Хини обещал мне показать Гленмор-коттедж — свой главный «писательский приют». Там, в тишине и уединении, мы рассчитывали подкрепиться, для чего заранее была сложена целая коробка харчей — благополучно забытая нами на столе в прихожей. Обнаружено это было лишь по прибытию на место, после долгого окольного пути по сельским дорогам Уиклоу — живописного гористого края, выглядевшего, как и многие другие места Ирландии, изумительно девственным и изумрудным.

И вот, наконец, Гленмор-коттедж — легендарная «изба-писальня» (так я решил, в конце концов, перевести выражение «the place of writing»), место, которое мне давно хотелось увидеть. Двухэтажный сельский дом, простой и какой-то задумчиво-пустой, как наши дачи, в которых живут только наездами.

Хини