Острова - Григорий Михайлович Кружков

музыкальный шум этой вещи, размер, аллитерации. Здесь я опять слышу Хопкинса, ведь Хопкинса можно назвать неоанглосаксанским автором. Вот это, например:

Ты, мой Господин,

Давший дыханье мне,

Владыка бурь и пучин,

Во гневе Бог и в огне!

Сейчас, перечитывая своего «Беовульфа», я вижу, что там действительно есть строчек сорок удачных во всей вещи, про которые можно сказать, что поэзия состоялась, перевод состоялся.

— Всего сорок строк? А я слышал от людей, что они зачитывались книгой, заканчивали ее в один присест.

— Преувеличение. Впрочем, она хорошо читается вслух. Я читал ее на Би-би-си.

Громкий гул пира, и арфы звон,

И скальда славного мерная речь,

Сказывающая складно о начале начал:

О том, как Всевластный Твердь сотворил,

И край прекрасный опоясал водой,

И в небо Солнце вознес и Луну,

Чтоб людям лампадами были они,

И щедро усеял лоно Земли… —

и так далее и тому подобное. Я думаю, именно это нравится людям — мерная поступь рассказа, простого и торжественного. Но то, что случилось с «Беовульфом», предсказать было невозможно. В Америке книга попала в списки бестселлеров, четыре или пять недель она там красовалась. Я думаю, это не имеет никакого отношения к тому, что я сделал, тут сработали какие-то дополнительные рыночные факторы. Я не хочу принижать свою работу, с ней все в порядке, но сам знаешь: когда книга уходит из твоих рук, она начинает жить какой-то новой непонятной жизнью…

— То, что ты пишешь в последние годы, встречается критикой более сдержанно, чем раньше. Но я-то как раз больше люблю твои последние сборники, я считаю, что они лучше прежних.

— Не знаю, не знаю… Помню то, что однажды Бродский сказал мне об Одене (он глубоко почитал все им написанное). Мне случилось как-то похвалить ранние стихи Одена. Джозеф отреагировал резко: «Нет! Сила — это не все!» Мне бы хотелось сказать в утешение себе то же самое. Но я не уверен. Может быть, единственный раз в жизни Джозеф был неправ. Может быть, в конечном счете сила — это все.

— Блейк, кажется, сказал, что Действие — Зло[9].

— О, Блейк сказал: «Действие — Вечное Блаженство!» Он еще сказал (тоже мое любимое): «Проклятие бодрит, благословение усыпляет». С годами ты все больше склоняешься к благословлению. Но может быть, писать стихи значит вновь и вновь пробуждать свою молодость…

Шеймас Хини:

Песни отшельника

Посвящается Элен Вендлер

I

Из черных хлопчатобумажных штор,

Остатков от военных затемнений,

Заглаживая с краю и сшивая,

Сооружали мы обертки книг.

Годились в дело и куски обоев

С гирляндами аляповатых роз,

Хоть рыхлые обои с плотной тканью

По прочности, конечно, не сравнятся.

Порою из оберточной бумаги

Обложки делали — и из газеты,

Чтоб не затерлась новизна, чтоб помнить:

Ты не хозяин книги, а хранитель.

II

Открыть, устроиться, вдохнуть, погладить

Страницы — и вникать не торопясь,

Как Фурса, Колум Килле и другие

Великие разгадчики загадок —

Или Мак Ойг, отшельник из Лисмора,

Ответивший, когда его спросили,

Какой характер лучший в человеке:

«Упорный, — ибо он не отступает,

Пока не превозможет. Кто упорен,

Богу угоден». Веские слова,

На глаз проверенные и на слух,

Обкатанные языком и нёбом.

III

Карандаши и хлеб. Запах портфеля.

А в нем — уроки, заданные на дом.

«Книга для чтения» второго класса.

Нам повезло — мы были школярами

В те времена. И как бы нас потом

Ни школили, нам повезло в начале:

Пастух учил нас на краю дороги,

Сивиллы вещие в крестьянской кухне.

В те времена сбывались чудеса:

Оказывался стёркой хлебный мякиш,

И бабочки с переводных картинок

Нам приносили вести из Эдема.

IV

В учительской хранился целый клад.

В жестянке — ворох деревянных ручек

С железною заверткой на конце —

Туда, «под ноготь», перышко вставлялось.

И сами перья — стопками, как ложки,

Чернильный порошок, карандаши,

Блокноты, и линейки, и тетради, —

Сокровища, как в сундуке пирата.

Честь высшая — быть посланным туда

За ящичком сверкающего мела

Или за прописями, по которым

Учились мы искусству подражанья.

V

«В котором слове пишется три „е“?

Подумай, ведь не зря тебя учили. —

Мне говорил пастух. — А то спроси

Учителя, уж он, наверно, знает».

Neque far esse, пишет Юлий Цезарь,

Existimant еа litteris mandare, —

Что значит: «Знанье предавать письму,

По их обычаям, не подобает».

Но изменились времена, и звали

Псалтирь в Ирландии с почтеньем: Каттах —

«Воительницей», — ибо перед боем

Три раза ею обносили войско.

VI

Бойцы рассерженные на пиру

У Брикриу столь яростно схлестнулись,

Что искрами от их мечей, как солнцем,

Весь озарился зал. Тогда Кухулин

(Так говорится в саге), взяв иголок

У вышивальщиц, их подбросил вверх —

И, ушками сцепившись с остриями,

Они повисли в воздухе цепочкой,

Переливающейся и звенящей, —

Так в памяти моей все эти перья

Взлетают, кружат и, соединясь,

Сливаются в лучистую корону.

VII

Еще одно виденье школьных дней,

Чье толкованье до сих пор туманно:

В ручей, в его холодное струенье

Я погружаю руку, наполняя

Графин. Мне повезло: меня послали

Набрать воды, чтобы учитель сделал

Из порошка чернильного — чернила.

Вокруг нет никого — вода и небо,

И тихо так, что даже пенье класса,

Несущееся из открытых окон,

Не нарушает этой тишины.

Быть одному