Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

ему о Ване и Мухине, и перепутал Смурова с Мухиным.

Недаром Смуров, уже успевший проникнуться сознанием своего счастья, так боялся присутствия отрешённой своей ипостаси, так хотел, «чтобы исчез я

– этот холодный, настойчивый, неутомимый наблюдатель»,4 да и все другие

были ему помехой. Счастье требует бережного уединения, как бы не спугнуть.

Впрочем, и патрон Смурова, «Я»-энтомолог, не выдержал заявленной позиции

на безучастную объективность. Не поверив негативным результатам собственного

рейда-ловитвы в квартире сестёр – что «бабочке Смурова» ножницами Вани отре-зан путь к её сердцу, – он мгновенно поддался восторженному миражу дяди Па-ши, не усомнившись, не проверив, как требовал бы того строгий научный подход.

И вот теперь – шок разочарования, состоявшийся ещё и прилюдно: «Ну

как – не знали! Все знают… Это уже сколько времени длится. Да-да, они обо-жают друг друга. Почти уже два года».1 Отчаяние прорвало оборону бесплот-ности – два страдающих «Я» соединились в одно: «Далее следует короткая

пора, когда я перестал наблюдать за Смуровым, отяжелел, оделся прежнею

плотью, – словно вся эта жизнь вокруг меня была не игрой моего воображения, а сам я в ней участвовал телом и душой».2 «Короткая пора» воссоединения раздвоенного «Я» была острой реакцией на реальную жизненную драму: потребовалось время, чтобы ею переболеть и её преодолеть. И вернуться снова

в спасительную двойственность существования. Создаётся прецедент: по ситуации и потребности можно, оказывается, переходить границу туда-сюда – из

потусторонности в жизнь и обратно. Герой учится управлять собственным воображением, как воздушным шаром, то накачивая его подъёмной силой, то

спускаясь, чтобы очередной раз спасти земного своего представителя.

На этот раз отрезвление и страдание обернулись восхитительным парадоксом: с таким, на целую страницу, гимном любви может воспарить только

истинный поэт – сам автор, который, во всеоружии своего таланта и опыта, 2 Там же. С. 229-230.

3 Там же. С. 232.

4 Там же. С. 231.

1 Там же. С. 232.

2 Там же.

164

поспешил на помощь своему сдвоенному страдальцу. Это та самая проза, которая, как любил выражаться Набоков, занимается тем, чего обычно ждут от

поэзии. В последних строках подводится итог этого вдохновения: «То, что мне

нужно было от Вани, я всё равно никогда не мог взять себе в вечное пользование и обладание, как нельзя обладать окраской облака или запахом цветка. И

только когда я наконец понял, что всё равно моё желание неутолимо и что Ва-ня всецело создана мной, я успокоился, привыкнув к своему волнению и отыс-кав в нём всю ту сладость, которую вообще может человек взять от любви».3

Итак, образ Вани, сколь бы он ни был прекрасен, являясь всего лишь плодом

поэтического воображения, – обезврежен – боли он причинить больше не может. Сам же процесс лечения, устранения боли оставил по себе стихотворение

в прозе – и какое! В нём – обещание счастья, счастья творческой личности, преобразования опыта жизни, даже и болезненного, в произведение искусства.

Но до осознания этого героем ещё страниц пятнадцать, в последнем абзаце

романа.

А пока, вылечившись и снова раздвоившись, заново накачав воображением свой воздушный шар, «Я»-призрак возвращает читателю «Я»-энтомолога, гоняющегося за очередной разновидностью Смурова. Для Вайнштока, которому Смуров похвастался своей интрижкой с горничной Хрущовых, он теперь

«авантюрист, Дон-Жуан, Казанова», хотя и по-прежнему на подозрении как

тёмная личность от Азефа. Нечистую на руку горничную уволили, приписывая

ей в приятели то ли пожарного, то ли иностранного поэта. Но больше всего

интересовал сыщика эпистолярный дневник Романа Богдановича, каждую неделю, в ночь с пятницы на субботу посылающего новые страницы ревельскому

другу. В бурную мартовскую ночь операция прошла успешно: письмо было

выхвачено из рук отправителя с обещанием опустить в почтовый ящик. И что

же там было обнаружено? Что Смуров, оказывается, «сексуальный левша», бросающий страстные взгляды на самого Романа Богдановича, а для отвода

глаз делающий вид, что его идеал Ваня, и к тому же, по мнению Хрущова, он

вор, укравший у него табакерку и утверждающий, что потерял её. Гуманный

Роман Богданович, напротив, жалеет Смурова, полагая, что он не вор, а клеп-томан.

Той же ночью, в фантастическом сне (который сам по себе свидетельство

творческого потенциала спящего – не всякому приснится такая язвительно-изящная миниатюра), выясняется, что единственное в букете измышлений Романа Богдановича, по-настоящему задевшее Смурова, – обвинение в краже

табакерки Хрущова. Хрущов просил её передать Вайнштоку для консультации

о её ювелирной ценности, но «я действительно её потерял. Я пришёл к себе, и

3 Там же. С. 233-234.

165

её не было, я не виноват, я только очень рассеян, и я так люблю её».1 Её – это

Ваню, и репутация влюблённого в Ваню героя в глазах мужа её сестры, естественно, важна ему. Но Хрущов не верит, и Смуров – он то Смуров, то «Я» –

напрасно клянётся и заламывает руки. «(И тут, – начинает Набоков предложение в скобках на пять с лишним строк, – мой сон растратил свой небольшой

запас логики, – и далее участники сна вдруг оказываются на лоне неизвестно

откуда взявшегося идиллического, в возрожденческом вкусе пейзажа, – сады