Плащ Рахманинова - Джордж Руссо

какие-то жанровые правила, то готов понести ответственность. К тому же с моей стороны было бы лицемерием не признать, что я написал «Плащ Рахманинова» отчасти для того, чтобы найти свое место среди персонажей этого музыкального мира: Рахманинова, Эвелин, Ричарда, Адели Маркус и моих сверстников с Чатем-сквер. И более того, чтобы понять, каким же незаметным образом случился мой переход из начинающего пианиста в профессионального ученого, переход, который я совершил с такой сверхъестественной обыденностью, совершенно неосознанно, словно какой-то фокусник, живущий в моей памяти, не дал мне его заметить.

Учитывая, какую роль я играл в жизни Эвелин: единственный друг ее сына, ее alter ego в те годы, что она провела в Калифорнии, и, наконец, преемник, которому она доверила архивы, неудивительно, что мне хотелось поместить себя как можно ближе к центру двух вселенных, Эвелин и Рахманинова. Поэтому я так мало цитирую из наследия Эвелин: ее дневников, заметок, писем, даже наших телефонных разговоров, которые я потом записывал, — я привожу только те цитаты, которые дают яркое представление о ее характере и кричат о том, чтобы быть услышанными. Но в остальном я создаю эту реконструкцию своими собственными словами. Ее историю я мог бы рассказать только своим собственным голосом.

Представления Эвелин о Рахманинове сложились в результате ее одержимости этим человеком, его глубокими пожизненными меланхолией и ностальгией, которые она интуитивно почувствовала в нем, когда еще только училась играть на фортепиано. Ее чувства к нему, как и его к России, родились из наполненного сопереживанием воображения, способного создавать образы, практически сливаясь с ними. Эти чувства лежали в основе общей для них хронической ностальгии. Эвелин настолько сочувствовала Рахманинову, что воображала, будто она и есть он. Конечно же это далеко от истины. Она была дочерью бедных еврейских эмигрантов из Нью-Йорка, но еще и типичным поздним романтиком, как сам Рахманинов, способным воплотиться в другого пианиста. Бодлер, великий поэт и предтеча модернизма, сумел передать суть этого романтического процесса в своем стихотворении в прозе Les Foules: Le poète jouit de cet incomparable privilège, qu’il peut à sa guise être lui-même et autrui. Comme ces âmes errantes qui cherchent un corps, il entre, quand il veut, dans le personnage de chacun[136].

Благодарности

Эти мемуары зародились в 1949 году, в тот день, когда я случайно сломал виолончель Ричарда Амстера, хотя в восемь лет я еще не воспринимал ту катастрофу таким образом, и мемуары существенно продвинулись и обрели свой образ у меня в воображении уже после смерти его матери сорок лет спустя. С тех пор они постоянно менялись, пока не превратились в настоящую версию, поименованную «мемуарами ностальгии», чтобы подчеркнуть и достоинства, и недостатки ностальгии в рамках жизнеописания. Возможно, точнее было бы называть их «мемуарами антиностальгии», чтобы привлечь больше внимания разрушительному влиянию, оказываемому ностальгией на ее пленников. Но с таким названием читатель рисковал бы запутаться в различных значениях ностальгии и одинаково важных параллельных вселенных Эвелин и Рахманинова.

Многие друзья и коллеги, в том числе моя американская подруга Хелен, упомянутая в части I, Маргери Вибе Скаген из Норвегии и англичанин Джон Текер, часами обсуждали со мной достоинства и недостатки ностальгии, а также подводные камни в написании новой критической биографии Рахманинова. Я также вел беседы о Рахманинове с разными музыкальными и культурными критиками, музыковедами, слишком многочисленными, чтобы перечислять их всех поименно; я опирался на разные опубликованные исследования таких авторов, как Карен Ботдж, Светлана Бойм, Дэвид Каината, Юрий Дружников, Наталья Федунина, Эмануэль Э. Гарсиа, Дан Хили, Катриона Келли, Ричард Лепперт, Джефри Норрис, Фрэнсис Мейс, Алекс Росс, Татьяна Соловьева, Ричард Тарускин и Андреас Вермейер. Славист Саймон Поли из Оксфорда особенно помог мне в поисках и оценке русских архивов и позаботился, чтобы я не проглядел подходящих русских материалов. Всем им я благодарен, хотя лишь на мне лежит ответственность за реконструкцию психологии и хронической болезни Рахманинова, которую я зову ностальгией.

Разобраться с прогерией Ричарда мне очень помогло медицинское сообщество, особенно сотрудники американского Фонда исследования прогерии, раньше расположенного в Бостоне, а теперь в Пибоди, штат Массачусетс, а также сотрудники Детской больницы на Грэйт-Ормонд-стрит в Лондоне. И я бы не смог понять эмоциональный срыв и творческий кризис Рахманинова без экспертного мнения нескольких психиатров и психоаналитиков, включая доктора Эмануэля Э. Гарсиа, Питера Эгалника из Оксфорда и Норланда Берка из Нью-Йорка, который и сам пианист. Я хочу всех их поблагодарить.

Примечания

1

Читатель может спросить, что же это за состояние и в чем его важность. Или, если смотреть исторически, чем оно было и чем стало. Само слово «ностальгия» введено в 1688 году военным врачом из Эльзаса Иоганном Хофером, который составил его из двух корней: ностос (дом) и альгия (страдание из-за чего-либо), — чтобы описать тоску по дому. Хофер подметил у своих пациентов такие симптомы, как бессонница, потеря аппетита и даже попытки самоубийства; причиной такого состояния он определил разлуку с родиной. Большинство его пациентов были молодыми швейцарскими наемниками, и его удивляло, что они так страдают, оказавшись в Эльзасе, на небольшом расстоянии от родных мест. Ответ он получил, когда они объяснили, что одна швейцарская долина отличается от другой видами, звуками, запахами, едой, качеством воздуха и даже вкусом молока. Хофер понял, как сильно его новоизобретенная ностальгия зависит от места, и описал все эти мельчайшие различия в своем труде. В последующие два столетия врачи продолжали относиться к ностальгии как к болезни. О ней вышли десятки трактатов, и постепенно она проникла в массовую культуру, где ее стали воспринимать не с медицинской точки зрения, а просто как тоску по иным местам или временам. Особенно привлекала ностальгия поэтов-романтиков, которые черпали в ней вдохновение, и викторианских писателей в Британии и на континенте, которые создали целый пласт литературы, основанной на ее психологических эффектах. Тем не менее ностальгия по-прежнему сохраняла свой статус заболевания, и даже многие американские солдаты во время Гражданской войны страдали от ее симптомов, о чем писалось в медицинской литературе 1860-х годов, где ностальгия выступала в роли диагноза этих солдат. Но распространение психиатрии и психоанализа в конце XIX века временно вытеснило ностальгию из медицины, когда один европейский ученый за другим — Шарко, Ясперс, Фрейд, Юнг — опровергли ее статус, заявив, что симптомы ностальгии относятся скорее к формам психологической меланхолии и лечить их нужно соответственно. К началу Первой мировой войны уже мало