Глумовы - Федор Михайлович Решетников

не видали уже годов с семь, а в фабричном порядке она к очень немногим ходила; потом Марфа Потаповна еще при первом муже ворожила. Надо заметить, что в таракановском заводе не было и нет ни одной девушки, которая бы не ворожила в карты и не гадала на олове во время Святок. Сначала Марфа Потаповна ворожила в карты ради баловства ребятам, а потом ворожба ее вошла в привычку, в прибыль. После смерти последнего мужа она была уже известна всем в заводе за отличную ворожею, и к ней приходили не только девки, жены рабочих, но даже сама приказчица и дочери членов главной конторы. Когда у Бездоновой измозолились карты до того, что ни на что не годились, то она никак не хотела покупать новых карт и стала гадать на воде. Уж бог ее знает, что она клала в воду, только приходившие к ней женщины говорили, что они видели в воде то лицо, то дом или что-нибудь вроде этого. Оттого-то никто в заводе не пользовался такою доверенностью, как она, и никто не имел столько богатых материалов для рассказов, как она; только от нее трудно было выклянчить какое-нибудь слово.

С годами, говорят, меняется в человеке и наружность, и характер. Марфа Потаповна после смерти последнего мужа значительно изменилась и наружностью, и характером. К суровой наружности нужно прибавить еще грубый выговор. Прежде ее можно было застать всегда дома утром, а теперь как ни придешь, почти всегда у нее избушка на клюшке. И вот к названию колдуньи прибавили еще векша, и все люди от мала до велика в заводе стали говорить: «Бездонова вчера из трубы векшей вылетела; Бездонова из брюха ребят таскает». Бездоновой стали бояться: стали ходить к ней только люди самые храбрые. Бездонова это знала, но, не обращая внимания, говорила одно: «дуры… мне и на спокой пора, я и без ваших денег прокормлюсь». А у нее деньги были в подполье, в корчаге, и об этом знали только внук и внучка.

Когда Прасковья Игнатьевна пришла в себя, то не могла понять, где она теперь: темно, тепло, мокро.

– Баушка! – произнесла она негромко; но никто не откликнулся. Кликнула она еще раз.

– Што, дитятко? – откликнулась старуха и прибавила: – Да ты не кричи!

– Я где?

– Спи-ко со Христом…

– Пошто мне больно?… неужто я…

– Ты выкинула.

– Ково?

– Мертваго.

Прасковью Игнатьевну словно кольнуло в сердце, по коже прошли мурашки. Ей не верилось, чтобы она могла родить мертвого, ей даже подумалось: ведь она колдунья; села, поди. Старуха отворила двери, холод полосами поднимался с полу, в избе стало холодно. Однако старуха пришла скоро, зажгла лучину. Прасковья Игнатьевна приподняла голову и увидела, что изба Корчагина была гораздо больше ее избы и перегорожена надвое: тотчас, как войти в избу, налево, против печки, перегородка, выкрашенная желтой краской. Она упирается в полати и идет вплоть до передней стены, так что в кухне собственно одно окно, а в комнате два окна на улицу, да третье во двор. На печи лежит дочь Бездоновой, женщина с седыми волосами, с морщинистым лицом. Сестра Корчагина, Варвара Васильевна, сидя у окна, прядет; в комнате Василий Васильевич строгает доски. Там, в углу между перегородкой и стеной на двор, стоит кровать с войлоком и подушкой на ней; под кроватью сундук, окрашенный красной краской.

Прасковья Игнатьевна пролежала долго: скучно, а в избе никто не говорит, только Василий Васильевич то стружит что-то, то стучит, насвистывая или напевая вполголоса, или ворчит про себя. Соснула она; опять темно, а в избе Корчагин шепчется с сестрой.

– Ну что?

– Бросил.

– Никто не видал?

– Нет… А и увидели бы, так тоже бы присудили; куды с ним, с мертвым?

– Ее бы надо прогнать, чтобы опосля ловчее было отпереться.

Прасковья Игнатьевна не поняла этого разговора; но когда она спросила, где мертвый младенец, ей сказали, что похоронили его.

На третий день она слезла с полатей и стала проситься домой, но ее не пустил Корчагин, говоря, что он, уважая Петра Саввича, ни за что не отпустит ее. Когда же она сказала, что ей надо проведать его, то Корчагин с удовольствием вызвался сходить к нему. Но в этот день ему не удалось сходить, и он пошел на другой. Прасковья Игнатьевна с нетерпением ожидала его прихода. Пришел он расстроенный, бледный.

– Кланяется, – сказал он.

– Жив ли?

– Поправляется.

Но через час Корчагин ушел и воротился домой навеселе. На другой день ушел из дома рано, сказав, что надо с одного торгаша получить старый долг. Пришел он поздно, тоже навеселе… Курносов помер от тифа и боли в горле, но Корчагин успел заказать всем не говорить об этом его жене, чтобы не убить и ее. Марфа Потаповна приняла все меры, чтобы Прасковья Игнатьевна пожила у Корчагина подольше и исподтиха приготовилась к такому роковому известию.

В пять дней Прасковья Игнатьевна поправилась настолько, что могла слезать свободно с полатей и ходить. Акулина Васильевна разговаривала с ней с удовольствием; Корчагин, хотя и редко, отвечал на ее слова, но зато он работал; сестра его куда-то уходила на сутки и когда приходила домой, то брат косо глядел на нее. Прасковья Игнатьевна теперь уже меньше чувствовала горя. Ей казалось, что она несчастная женщина, но несчастна через Курносова. «И что он за человек, коли пьет, коли мне коровы не мог купить». Но ей все-таки жалко было его, и она каждый день просила Корчагина сходить в больницу справиться: здоров ли он. На шестой день она попросила Корчагина опять об этом, но он промолчал. Она смотрит на него; он посвистывает, а на улице метель. Не терпится ей.

– Василий Васильевич!

– Ну! – взъелся Корчагин.

– Сходи ради Христа.

– Некогда мне ходить!

– Так я пойду.

Корчагин молчит.

«Экой какой злой! а работа-то как кипит у него… Ишь, как он пилой-то ширкает скоро!» …Долго глядела она на Корчагина, завидно ей стало: «Вот», – думала она, – «кабы Петька-пьюга так робил! И табак он не курит, и всегда трезвый».

Отец Корчагина был плотник и кое-чему обучил сына. На восемнадцатом году он уже зарабатывал деньги дома и мог нанимать вместо себя рабочего на фабрику, а за даровую работу заводскому приказчику его причислили к разряду мастеров. Таких хороших мастеров, как Корчагин, в заводе было немного, и он получал большие заказы, но работал один, потому что считал неприличным для себя иметь работников. Он не жил в другом порядке, потому что привык к родному гнездышку, к соседям, к тишине; тут