Глумовы - Федор Михайлович Решетников

– Послушай, Прасковья Игнатьевна: и что тебе за охота ходить в лазарет? Помрет, так не важность, – проговорил вдруг Корчагин.

– Ишь ты, помрет!

– Хороша жизнь с пьяницей?

– И не грех тебе обижать меня!

– Чево грех! я дело говорю. Помрет – не важность. Только надо не зря замуж выходить, как ты… А впрочем – ведь приказный… как же!

Задумалась над этими словами Прасковья Игнатьевна, и горько ей, что про ее мужа так говорят; но она почти согласилась с этими словами. «Уж не лучше ли ему помереть, что ли! Не мучился бы… Право».

– Я домой пойду, – говорит она.

– Как знаешь. Если бы ты померла, а то хворать будешь, – говорит ей Корчагин.

Прожила она в гостях еще два дня. На третий день вечером пришли к Корчагину двое рабочих. Они были таракановские, но находились в бегах, работали на золотых приисках.

– Долгонько! – сказал Корчагин весело.

– Ну уж и времена ноне! нигде нет счастья: везде билеты спрашивают, а в городе и без нас много народу… Это на большой дороге сцапали было нас, да мы утекли.

– Ну, как на промыслах?

– Да што! с месяц робили, заместо крестьян нас считали. Так-то ватага у нас большая – человек, почитай, пятьдесят, да порядку мало: всяк норовит себе карман набить. Ну, да это пустое, а то вот обидно: заставят работать, да потом шею намылят, иди, значит, туда, отколе пришел. А кои знают, что беглой – молчи! представим. Ну, и робишь, как крот. Теперь мы золото сами искали. Придешь к управителю и говоришь: так и так, крестьянин. Знаю, говорит… Ну, говорю: хочу золото искать, почем положишь, ваше благородье? А ты, говорит, представь перво, тогда и положу. Хоть, говорит, по рублю за золотник, а сам от казны, говорят, три рубля за это получает, ну, и срядишься за рубль семьдесят… Получишь кружку с печатью и пойдешь золота искать, выспрашивать у крестьян: нет ли крупки, или обманешь, как ни на есть. Ну, получишь золота там с фунт, жалко попускаться, да владеть нельзя. Принесешь к управителю, он и рассчитывает по рублю, а спорить станешь, обыщу, говорит, в палицу посажу и бумагу, говорит, такую дам, что ты никакой работы боле не получишь… Ну, и возьмешь по рублю, потому расчет самому нужно сделать с крестьянами да товарищами…

А потом уж управитель так делает: возьмет в книге и напишет расход – такому-то дано за золото по три рубли; а не то, чтобы начальству угодить, и по два с полтиной напишет. Ему, глядишь, и повышенье, а нам посрамленье.

Стали ужинать.

– А ты, Василий Васильевич, не слыхал про волю?

– Про какую?

– В городе были, так там рабочие калякают, только ничего тут не поймешь.

– Пропишут ужо вам волю!

– Истинным Богом, говорят: дадут нам такую волю, что на все четыре стороны хоть ступай.

Корчагин захохотал, гости осердились и ушли спать к старухе Бездоновой, отдав Корчагину какой-то сверток.

Утром, прощаясь с Корчагиным, они советовали Прасковье Игнатьевне ехать в город.

– Вам, бабам, ничего: с вас билетов мало спрашивают, а если и спросят, то можно сказать: потеряла, мол. Да и баб разных в городе много, поэтому и вашей братьи там много требуется. Иная барыня сама гроша не стоит, а прислуги у ней бабьей штуки три али больше.

Утром после этого разговора Корчагин спросил Прасковью Игнатьевну:

– Тебе который год?

– Мне?… летом двадцатый пойдет. А что?

– Так. Я тебе тоже советую в город ехать; у меня там есть купец Бакин, я к нему поеду скоро, а если у него нет для тебя места, так у меня там богатые первостатейные мастера есть. Только ты баба красивая.

– А муж-то?

– Коли он не будет пить, приедет к тебе.

– Ну уж.

Прасковья Игнатьевна обиделась и решилась завтра же отправиться домой.

Когда она пошла, то в ноги поклонилась Бездоновой и Корчагину.

– Коли в город намерена, то приходи, я через две недели еду. И дядя твой едет со мной…

* * *

На улице тепло. Солнышко то застилается тучами, то выглядывает снова туманным кружком. Кое-где из труб поднимается серый дым, доказывающий, что в этих домах печки еще истапливаются. Кое-где покажется на краешке трубы сорока, воробышек, посидят, поклюются и летят снова. С крыш каплет, на солнечной стороне со стекол спалзывают все ниже и ниже куржаки, и падают на снег с крыш и рам сосульки.

По улице никто не едет; во дворах кое-где кричат ребята, гогочут курицы, мяукают кошки.

Ноги у Прасковьи Игнатьевны начинает щипать, потому что в худые ботинки попадает мокрый снег, подол сарафана вымок до колен.

Дошла она до своего дома и ужаснулась. Три стекла выбито, калитка настежь. Во дворе нет ни дров, ни саней, ни дровен.

Двери в погреб тоже отворены, в погребе точно Мамай воевал: горшки, корчаги перебиты, откуда-то кирпичи принесены. В сенях хоть шаром покати. Дверь в избу отворена, и половинка держится на одном нижнем шалнере; стол опрокинут посреди избы; в избе стужа.

– Что за оказия! – удивлялась Прасковья Игнатьевна.

Взглянула на печь – там сидит парень лет тринадцати и палкой ковыряет дыру в трубе.

– Что ты тут, разбойник, делаешь! – крикнула на парня Прасковья Игнатьевна; парень ей язык показал. Она стала искать, чем бы ей побить парня, да ничего не нашла. Ступила она на приступок печки, парень ударил ее по руке палкой и сказал:

– Куда лезешь, шкура! Дом-от наш!

Парень кое-как ушел, грозясь, что он тятьке и мамке пожалуется на нее. Смела она руками снег со скамеек, поискала топора, чтобы порубить что-нибудь на дрова. Нет.

– Где же мамонька?

Пошла в огород: следы есть, только давнишние. Не в бане ли она? Ототкнула она окошечко, имеющее вид отдушины; в бане все-таки темно, от окошка в полку проходит луч света. Пощупать стены и полок боязно, потому что вдруг старуха может схватить ее и изгрызть. Машинально вышла она за баню, подошла к яме, которую дядя ее прошлое лето копал на завалины к дому – и вскрикнула. Там лежала ее мать вниз головой.

– Мамонька! – крикнула она и, не получав ответа, потащила мать за ноги; но не могла сдвинуть ее.

Не помня себя, она убежала к соседке и сказала, что мать ее упала в яму.

– Где ты была-то?! Ведь муж-то помер, а она по людям шатается.

– А чтоб те язвило, проклятую! – крикнула