Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

тут она ненароком прослышала от колхозного «попа» (так она на своем языке зовет здешнего освобожденного парторга), что на того из «вожжей» (вождей), «который с усами… послабление ноне вышло». Рамка хорошая, под стеклом. Зачем добру пропадать? Пусть висит.

Ее рассказ встречается чуть не хором ахов и причитаний. Оказывается, и у других бережливых хозяек в амбарах и на подклетях сохранились разные портреты и картинки былых времен. И рамочки у иных не скупее этой. Зря лишь краса пылится. Как говорит Маша-репка, «все бы потеплее зимой было, закрыла бы какую щель…».

Пересудами, возможно, все бы и закончилось. Но тут Олена-горло приносит потрясшую всех весть. Оказывается, молоденькая скотница — «соплюха Полька» сразу взяла в магазине три бутылки «шинпанского» и собирается пить их в летнюю жару «заместо квасу». А сто́ят эти три бутылки больше, чем месячная «пензия» каждой из старух. Потому что они, старухи, — «двенадцатирублевки». А «Полька-соплюха» ноне за один месяц «двести шестьдесят рубликов огребла». А говорят, с таких деньжищ пензии в деревне даже и «по восемьдесят рублей» исчислять будут. Вот это-то сообщение и перебаламутило мирный послеобеденный старушатник.

Что тут поднялось! Старухи, сморкаясь и плача, жалуются писателю на свою горькую участь. Но он и без того знает судьбу каждой. Это те самые великомученицы, которые вынесли на себе самое тяжелое бремя — коллективизацию, «бабью войну» в деревне, «похоронки» с фронта, раннее вдовство, безотцовщину, послевоенную разруху, лютые холода на лесозаготовках и ревматизмы на сплаве, голод, непосильные налоги и займы. Словом, это родные сестры тех крестьянок, что изображены и в романах Абрамова.

И хотя большинство старух живет теперь с детьми, одеты и накормлены, но где же справедливость? Итог страшной, нечеловеческой жизни — двенадцать рублей пенсии.

Писатель, оказывается, не раз уже хлопотал в разных инстанциях, чтобы восстановить справедливость. Но получал ответ: «По закону». Пенсия, дескать, начисляется с зарплаты. Логика, выходит, такая: «Раз тебе годами ничего не платили за твою работу, раз у тебя годами задаром забирали выращенный тобою хлеб, молоко, масло, овощи, значит, тебе не положено и нормальной пенсии».

Взволнованный жалобами и стонами старух, писатель решается действовать немедленно. Ему приходит мысль обратиться прямо на текущую сессию Верховного Совета с письмом от группы престарелых колхозниц.

Старухи встречают это предложение с радостью: «Напиши, напиши, Олександрович, — разом воспрянули старухи…» Под их одобрительные воздыхания и причитания писатель тут же принимается за работу.

Наконец письмо готово. Остается только поставить подписи: «Ну, кто самый храбрый?» И вот тут наступает сюжетная ситуация, которая в разных видах варьируется и в сценах романа: «Старухи молчали. Их еще какую-то минуту назад жалкие, размягченные слезами старые лица начали каменеть на моих глазах».

Причину неожиданно наступившего перелома в настроении старух, еще не до конца всеми ими сознаваемую, открыто высказывает наиболее грамотная из них: «„…вас куда, старых дур, понесло? В политику…“ В политику… Слово это, как электрический ток, встряхнуло старух…» И каждая тут же начинает говорить, почему ей лично бумага эта не к выгоде: «Да, да, неладно едак. У меня Миколай партейной — чего ему скажут?» «Да и у меня Надежда учительница. Тоже по головке за такую матерь не погладят. Куда, скажут, смотришь?..»

И те самые женщины, которые еще недавно молили рассказчика написать письмо и даже с благодарностью вспоминали его мать-покойницу, начинают уже сомневаться в его добрых намерениях, корить и даже совестить его: «Нехорошо, нехорошо, Федор Олександрович. Мы люди темные, неученые, а ты ведь все ходы-выходы знашь…» И что уж вовсе кажется почти невероятным, если бы не было чистой правдой, — принимаются тем же дружным хором восторгаться и ликовать от своего нынешнего положения: «Господи, мала пензия! Да раньше в колхозе робили и за работу ничего не получали. А сичас сидим — пасть целый день дерем, — и денежки идут…» «Хорошо, хорошо, бабы. Двенадцать рублей тоже не валяются. Одного хлеба сколько можно купить…» «Да и на чаек-сахарок чего останется. Ведь уж так по доходам и живи…» «Нет, нет, спасибо Советской власти! Не забыли нашу старость. Я кажинный божий день за ей молюсь и сичас помолюсь…» И старухи, одна за другой, повернувшись к божнице, творят крестное знамение.

Письма, конечно, никто так и не подписал. О нем будто забыли. Перекрестившись, «в спровождении… хозяек гостьи вышли на крыльцо, довольные, говорливые, — так-то хорошо посидели!».

«Я остался в избе один, — завершает рассказчик. — Вернее, вдвоем с Ним.

Давно, давно не верю во всякую чертовщину, но, честное слово, в эту минуту мне показалось, что Он своим прищуренным глазом внимательно смотрит на меня. Смотрит и самодовольно улыбается: „Надо знать своих земляков, товарищ писатель“…

Ну что я мог возразить на это?»

Первопричиной страха и народной пассивности, освобождения и исцеления от которых искал художник, Абрамов, как видим, считал сталинизм. Созданную им систему общественных отношений, понятий и представлений, которые подавляли и уродовали народную душу, закрепляли и приумножали в ней самые темные инстинкты прошлого, худшее в историческом обвыке народа.

«Подрезовщина», если следовать духу произведений Абрамова, — всего лишь одна из кличек и прозвищ сталинизма. Причем — как «руководящего», так и «низового».

Хорош был роман, написанный в самый разгар полуофициального воскрешения сталинизма! Дорога такого произведения к читателю легкой быть не могла.

Литературная погода ужесточалась вместе с идеологической. В ноябре 1969 года после долгой кампании общественной травли из Союза писателей был исключен А. И. Солженицын. А три месяца спустя те же длинные руки чиновного государства лишили литературу ее «маяка» — журнала «Новый мир» под редакцией А. Твардовского. 24 февраля была окончательно принята отставка главного редактора.

Это событие почти совпало с пятидесятилетием Федора Александровича. Неудачным вышел юбилей. Абрамов буквально занедужил. 11 марта 1970 года он так сообщал об этом прозаику и автору полюбившегося ему фильма «Три тополя на Плющихе» А. М. Борщаговскому: «Невесело я встретил свое 50-летие. Во-1-х, в постели (две недели валялся с гриппом), а во-2-х, все еще не могу придти в себя после последнего усекновения нашей литературы…

А впрочем, что об этом распространяться? Разве и Вы не осиротели?» (С текстом этого письма меня ознакомил A. М. Борщаговский.)

Рукопись «Путей-перепутий» подгонялась к требованиям печатного листа уже в «обновленной» редакции журнала; «Новый мир» больше не был прежним домом. 16 февраля 1973 года Абрамов писал Ш. 3. Галимову, в настроении духа несколько приподнятом, когда тяготы с прохождением в печать «Путей-перепутий» были позади: «Не ругай меня, Шамилина, за долгое молчание. Ух, трудные месяцы были у меня! Трудные по всем линиям… Я целых три месяца не выходил из сражения за роман… И, представляешь,