У ангела болели зубы… - Алексей Николаевич Котов

Наверное, в ту недобрую минуту я представлял из себя довольно жалкое зрелище. Один брошенный на полуголое тело Любы взгляд поднимал в моей душе целую бурю: это был и страх, и робкое (но робкое только теперь!) понятно какое желание, и абсолютная уверенность в своей собственной ничтожности, и злая затравленность теленка вдруг угодившего в колючую чащобу. Я прятал глаза, уходил в воду к детям, но Любочка была везде. Она была рядом со мной как тень и в то же время не обращала на меня ни малейшего внимания.

Улыбнусь: да, это была жестокость и, причем довольно утонченная!.. Я удирал от Любы в дальний конец пляжа, но она находила меня и там. Она ложилась рядом и «открывала собрание» в лице старшей пионервожатой и своего непосредственного подчиненного. Люба рассматривала песок и сухо говорила о мероприятиях, детях и моем педагогическом невежестве. Но это было терпимо только до тех пор, пока Любочка не переворачивалась на спину. Один мой взгляд, брошенный на ее грудь или плоский живот, возводил мою панику в степень истерики. Я был готов бежать куда угодно от жгучего желания, стыда и от себя самого себя.

«Ну что, съел, да?..» – говорил мне насмешливый взгляд Любочки.

Однажды я не выдержал. Вернувшись с пляжа, я вошел в комнату Любочки и закрыл за собой дверь. Потом я разделся и лег в ее постель. Между делом я пожаловался на то, что у нее маленькое одело.

Тем временем Любочка безучастно смотрела в окно и делала вид, что ничего не происходит.

– Иди сюда! – коротко бросил я ей и сам удивился грубости своего, вдруг ставшего низким и хриплым, голоса.

Любочка промолчала. Я повторил свои слова и они снова прозвучавшие как приказ. Любочка обернулась и с усмешкой посмотрела на меня. У нее был спокойный, даже холодный взгляд.

– Сначала – замуж, – твердо сказала она.

– Еще что?..

– Мне хватит и того, о чем я только что сказала, – спокойно ответила Любочка. – Кстати, любимый мой, ты – хам и действительно абсолютная свинья.

Я подумал о том, что я наверняка далеко не первый у Любочки… Впрочем, даже это было не самым важным! Именно в эту минуту, – бесконечно растянутую и злую – я вдруг как никогда раньше близко, до боли соприкоснувшись с этим злом, вдруг понял, что Любочка никогда никого не любила. Там, в ее прошлом мире, любили только ее, и может быть, даже не ее саму, а ее игру в любовь и исполнение чужих желаний. Передо мной стоял совершенно чужой мне человек…

Мы смотрели друг на друга, но встретились глазами только на пару секунд… Нет, все-таки холодная усмешка была не самым главным в глазах Любочки. Да черт бы меня побрал, если я вдруг не прочитал в них некую отстраненность исследователя, склонившегося над микроскопом! Я был только объектом исследования, причем дольно простым, откровенно туповатым и не заслуживающим больше, чем прохладный интерес. Не знаю, была ли моя следующая мысль полным сумасшествием, но я вдруг понял и то, что Люба способна на предательство, а в отличие от меня – теленка! – она способна на него в любую минуту и это предательство далось бы ей без тени боли. Любе была нужна и интересна только власть над человеком. Ее выгода – ее выигрыш! – всегда была именно эта власть.

До той недоброй минуты я был уверен в том, что не способен на насилие над женщиной и все произошедшее дальше вдруг стало похоже на сон. Я бросился на Любу и мы упали на пол. Она в кровь расцарапала мне лицо, а я ударил ее. Любочка вырвалась и если бы не стакан горячего чая, который она швырнула мне в лицо, дело могло принять совсем дурной оборот.

Я пришел в себя только после того, как за моей спиной с грохотом захлопнулась дверь. Мне сильно жгло глаза. Кажется, я ругался. Люба рванула дверь, вышвырнула мою куртку и сказала, что бы я «больше никогда не приходил к ней».

… Так закончились наши отношения. Два дня я и Люба не обращали друг на друга никакого внимания. На утренней пионерской линейке я должен был отдавать Любе – как старшей пионервожатой – рапорт: отряд такой-то, в таком-то количестве построен, ну и так далее. Люба смотрела сквозь меня и едва заметно усмехалась… И ее усмешка была той же, что во время нашей недавней ссоры. Кстати, я тоже не очень-то переживал! Когда вечером, на третий день, в домик Любы направился физрук, я уже был готов смеяться над собственной страстью. В сущности, а чего еще можно было ждать от этой красивой стервы? Она хочет мне отомстить мне за грубость? Но это же глупо! Кстати, я ни разу не сказал Любе, что люблю ее. Кого там, собственно говоря, любить-то? Женскую точеную фигурку, отполированную сотней мужских лап? Я что, и в самом деле такой кретин, который не знает, что представляют из себя моральные уродцы из горкома комсомола? «Плавали, знаем!» Впрочем, не очень-то знаем, но все равно слышали про их «шведские семейки». И пошло оно все!..

Короче говоря, у меня было довольно бодрое и жизнелюбивое настроение. А в тот самый вечер я болтал на скамейке с девчонками-вожатыми из «малышового» отряда и они смеялись до слез. Иногда, совершенно случайно конечно, я бросал взгляд на ярко освещенное окно Любы. За белой шторкой виднелись две тени. Иногда они соприкасались головами, но тут же одна из них торопливо отодвигалась в сторону.

Я с блеском закончил очередной анекдот… Девчонки дружно и звонко засмеялись. Я увидел, как тень Любы привстала и через пару секунд с силой и едва ли не дребезгом захлопнулась форточка в ее окне.

Часам к одиннадцати, уже после пионерского отбоя, в наш лагерь пожаловали так называемые «местные». Это была толпа полупьяных ребят лет двадцати – двадцати пяти. Они отличались не столько осознанной агрессивностью, сколько пустой и бездумной наглостью. Редкие визиты местной шпаны не причиняли никому особых хлопот. «Местные» хорошо понимали, чем могут окончиться для них «шуточки» среди детей и сами усмиряли своих перебравших спиртного дружков.

Тут нужно заметить, что я не из тех людей, которые верят в собственную крутизну и ищут приключений. Более того, я охотно иду на компромисс почти во всех критических ситуациях, но совсем не потому, что не умею драться. Три года я ходил