Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

говорю — это свинство…» — «Тише, теперь я буду читать!.. Я верю, наступит день, и я перешагну через труп последнего белого на земле, и пойду до черной планете, и увижу восход черного солнца моей цивилизации…» — «А если этим б-б-белым окажусь я?» — «Ты не белый, ты мой брат. Белый — колониалист…» — «Надо отрабатывать формулировочки, старичок…» — «А я говорю — это свинство!..»

Церемонный Айзик снял свою шляпу-котелок перед бронзовым Пушкиным, на голове которого спали две птицы, и торжественно произнес:

— Прими наш привет, великий поэт Африки!

— Присвоить не удастся! — весело и запальчиво заявил русский студент.

Я опять в общежитии МГУ. Здесь ремонт. К двум русским ребятам поселяют иностранца, насколько помню, бельгийца. Он в черном свитере, в очках, на голове высокая нерусская ушанка, он похож на гонимую ветром, нахохлившуюся птицу. Он вынимает из чемодана одежду и развешивает ее в шкафу. И я слышу такой разговор:

— Вот твоя тумбочка и койка. Здесь раньше обитал Икеда, японец. Образованный, вежливый малый. Хотя и капиталист. Он был на подготовительном.

— В таком случае мне похвастаться нечем. Мой отец всего лишь банковский чиновник. Мы жили в Африке.

— Так… Коллега, значит, из самых жарких мест?

— Не совсем. Мы перебрались с матерью обратно в Европу. Отца убили… африканцы.

— А ты в Москву? Вместе с ними учиться? Вот тут спит Африка, у окна, — Жюль, Юлька. Дискуссии у вас будут. Гарантирую.

— Когда-то на земле властвовали белые крысы. Их вытеснили черные. Черных прогнали серые — они пришли из глубин Азии. Теперь черные сохранились только на Мадагаскаре. Но остров сообщается с материком, и черные крысы в трюмах кораблей постепенно перебираются в другие страны.

— Кого ты считаешь крысой, коллега?

— Себя. Белой крысой. В мире, где убивают, самое трудное остаться человеком. Вот вы ни в чем не сомневаетесь, я знаю. А Маркс сказал: сомневайся во всем.

— Когда сказал?

— Ну… давно.

— И по какому поводу?

— Это имеет значение?

— Огромное.

Бельгиец вынул из чемодана деревянное распятие и вешает его над койкой на гвоздик, оставшийся, видимо, после Икеды.

— Сомнение привело к истине. А истина — к новым сомнениям. — Он смотрит на постель африканца. — Никогда еще не приходилось жить под одной крышей… с черным.

— Должно быть, и не придется. Отправляйся к коменданту и скажи, что тебе наша комната не подходит.

Бельгиец заморгал глазами, бормочет с растерянной улыбкой:

— Вы меня неправильно поняли… Я не пойду к коменданту… Я, наоборот… хочу жить под одной крышей…

Из обрывков услышанного, узнанного, воображенного постепенно складывались сцены «Тысячи окон».

Наконец я закончил сценарий, и мне захотелось, чтобы его прочел кто-нибудь из африканцев. М. И. Маршак посоветовал обратиться к Амату Н. и сам взялся передать ему рукопись. В ожидании возвращения на родину Амат преподавал в МГУ физику, исполняя обязанности профессора. Вскоре Маршак сообщил мне, что черный профессор прочел «Тысячу окон» и приглашает меня, как он выразился, на «кафе-парти».

Амат жил с семьей в МГУ, в двухкомнатном аспирантском блоке. Здесь было попросторней, чем в студенческих кельях, но много скромней, нежели в профессорских квартирах, расположенных в левой угловой башне. Шкафы, секретер, стол и стулья из неполированного дерева были такими же, как и в других университетских жилищах, и только великолепный транзистор и изысканный кофейный сервиз свидетельствовали о вкусах и возможностях хозяина.

Амат был моложав, одет со сдержанной элегантностью, жесткие вьющиеся волосы расчесывал на пробор. Он сам приготовил кофе и любезно спросил меня, на каком языке я предпочитаю говорить с ним о сценарии — английском, французском, немецком или русском. Естественно, я выбрал русский, которым, кстати сказать, Амат владел превосходно. Мы выпили по чашечке кофе с тостами и Амат, раскрыв рукопись и перелистывая ее, принялся излагать свои впечатления. За десять — пятнадцать минут он дал великолепный анализ достоинств и недостатков «Тысячи окон», рассмотрев сюжет на широком социальном и политическом фоне.

— Ваш замысел интернационален, — сказал Амат, — и не только по составу действующих лиц. Задумали вы, насколько я могу судить, не бытовую картину о совместной учебе русских и иностранных студентов, а нечто более обобщающее — произведение о дружбе молодых людей разных наций, о пути к этой дружбе. При этом вы соединяете лирику с публицистикой, расширяя довольно скромную фабулу ироническими философскими междудействиями. И тут у меня есть некоторые вопросы. Я вам напомню сейчас одну вашу интермедию, а вы мне ее прокомментируете, хорошо?

— Я готов.

— Ваш герой, потерпев любовную катастрофу, восклицает: «У меня поднимается шерсть! — и начинает лаять: — Ав, ав, ав, ав, ав!..» Дальше читаю: «Дикий твист. Пляшут неистовые парни и женщины, и непонятно, где это происходит. Потом камера отодвигается, и мы видим, что танцуют люди за железными прутьями вольера в зоологическом саду среди города.

А звери лежат и стоят на дорожках или прогуливаются на свободе, поглядывая на пляшущих в клетке людей.

Презрительно глядит лев.

Обезьяна-мать хохочет, сзывая своих детей.

— Почему они так мучаются… люди? — спрашивает тигрица.

— Потому, что в каждом из них… весь мир, — говорит слон.

— Ничего подобного, — заявляет орангутанг, — они просто хотят забыть о нем и быть такими же, как мы.

— И стоило пять тысячелетий задаваться! — усмехается черный какаду.

Люди в клетках замерли, музыка оборвалась.

Звери смотрят на людей.

И теперь мы видим, что за железными решетками звери. А люди стоят на дорожках и с недоумением смотрят на них.

И это несколько раз повторяется: то люди в клетках, то звери — два мира всматриваются друг в друга».

— «А я хочу быть человеком, — говорит ваш герой, — хочу от них отделиться». — Амат улыбнулся. — Итак, ваш комментарий?

— Если кратко, — говорю я, — в человеке и зверь, и человек. Зверь мешает человеческому братству. Герой убежден: шовинизм — скотство, голос зверя в человеке. Интермедия связана с развитием этой мысли.

— Вопрос снимаю, — сказал Амат. — Еще кофе?.. Ясно — вы ищете форму для непривычного материала, новой темы. А снимать где будете и каких пригласите актеров?

— Снимать? — Я подошел к окну. — Вон мои декорации: тысяча окон университета… набережные… мосты… Все подлинное. И артисты без грима. Возраст исполнителей должен совпадать с возрастом персонажей. Русских играть будут молодые актеры Погорельцев, Эйбоженко, Чернова. Иностранных студентов — Бернгард Штефин из ГДР с режиссерского факультета ВГИКа, Папа́ Йоро Диало с филологического, Роситу — Анна Винье из Гаванского национального театра, на родине она снималась в фильме «Двенадцать стульев» по мотивам романа Ильфа и Петрова.

На пороге появляется пухленькая белокурая женщина с прозрачной клеенчатой сумкой, полной баночек с «детским питанием».

— А вот и наша Булочка! — сказал Амат. — Познакомьтесь, моя жена. Тоже физик.

— Очень приятно. Антонина Николаевна. — Целуя мужа, женщина