«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Ибо:

война – не мир обратный

но мир в котором все как есть

«Ода на взятие Тира и Сидона»

Иными словами, война у Генделева освобождалась тогда от всяческого бытового и биографического трагизма, превращаясь в ритуал, в веселую и злую игру с повторяющимися ходами. У кого еще можно было встретить такое вот, столь же колоритное, сколь и колористическое описание:

Сириец

внутри красен темен и сыр

потроха голубы – видно – кость бела

он был жив

пока наши не взяли Тир

и сириец стал мертв

– иншалла

«Стой! Ты похож на сирийца!»[6]

В ливанском цикле запечатлен ночной, а вернее – мертвенный мир: «посмертный небосклон заря проносит мимо»; луна источает мрак – «черный свет»; «нас рассматривала тьма луной своих глазниц», «тьма лун». Вместо дома – могила: «лежит лицом вся на лунный свет в морщинах каменная кровать»; вместо собеседника – отражение, двойник: «с кем и кому я стелю на полу кто мне по каменному столу кружку подвинет и пищу жителя в нашем жилище». Телесное воскресение бессмысленно, смерть и бессмертие однозначны, заря – аравийский морок, трупный арабский фантазм, напор пустыни, хаоса и энтропии:

Тогда на горбе дромадера

– и вид его невыносим —

и вылетит заря-химера

приплясывая на рыси

на холме пепельном верблюда

переломив хребет Джаблута

в бурнусе белом мертвеца

разбросив рукава пустые

по каменной летит пустыне

с дырою розовой лица

«Ода на взятие Тира и Сидона»

В «Простых военных октавах» сказано: «Рассвет начнется там где был закат». Это значит: восхода нет, восток и запад тождественны, пространство – такая же тавтология, как время.

Но, уничтожая вещественные формы бытия, война тем самым вскрывала их элементарную, осязаемую реальность; с другой стороны, именно эта вещественность синонимична была бренности, статичности, косности и потому – неподлинности мира.

На такой двупланности неуклонно развертывается главный, скрытый сюжет книги и всей вообще первой фазы генделевской поэзии, – сюжет, который я определил бы как парадоксальную попытку автора удостовериться в собственном существовании. Исходный момент – стремление лирического героя обрести телесность и пространственность – воплотиться:

Я встал запомнить этот сон

и понял где я сам

с ресниц соленый снял песок

и ветошь разбросал

шлем поднял прицепил ремни

и ряд свой отыскал

«Ночные маневры под Бейт-Джубрин»

Герой Генделева как бы воссоздает себя, собирает, выстраивает по частям:

Взят череп в шлем

в ремни и пряжки челюсть

язык

взят

в рот.

«Война в саду»

Коль скоро внешние реалии долженствовали закрепить и засвидетельствовать бытие героя, становилась понятной его манера подтверждать свое присутствие ссылкой на внешние же обстоятельства. То есть, хотя автор постоянно выступает в роли свидетеля, функция этого мотива состоит как раз в его обратимости. Примеры тому – тексты стихотворений «Затмение луны» или «С войн возвращаются если живой значит и я возвратился домой».

Но в процессе разлома и крушения реалий ссылки на них все резче обнаруживают свою несостоятельность. Смерть не дает «опоры телам», настоящее бытие – не в косной материальности «фигур», а в чистом движении, в линиях жестов, вслепую вычерчиваемых бабочкой-Психеей:

За то

что мотыльки в пространстве чертят

развертки жестов а не контуры фигур

что

не найдя телам

опору даже в смерти

мы через сад прошли и вышли на Дамур.

«Война в саду»

В цикле «Вавилон» Генделев, отойдя от описания войны, переводит в иной регистр тему снятия реальности, разрабатывая мотивы тягостной тавтологичности истории. Здесь отстраняется то, с чем скреплено представление о поэте, – фетишизация языка. Земля возвращается к исходно-элементарной данности, к первобытному состоянию глины, к «мычанию неразделенной речи»:

Не родись в междуречье в законноположенном мире

глинобитной грамматики —

ею ли не пренебречь?

«Вавилон»

В хаосе разрушений и обновлений отыскивается твердое неразложимое ядро – бытийствующее сознание автора. В начале цикла говорится: «ни нас нет ни теней»; в конце – провозглашается «день восьмой», то есть воскресение, явленное в творчестве и избавленное от унизительного бремени телесности:

И все-таки

я – был

и белый свет

поил глаза мои на день восьмой творенья

о разве клинопись

на каолине птичий след —

предполагает зоб и оперенье?

«Вавилон»

Другая незыблемая данность, обнаруживаемая в переменчивой, но однообразной веренице исторических событий, – Иерусалим, «вечный город», а уже не тот выморочный двойник выморочного Ленинграда, о котором мы говорили в начале. И, декларируя онтологическую связь с Иерусалимом, автор закрепляет за собой новое право смотреть на мир извне, именно отсюда («Смотри на вавилон со стен Иерусалима смотри на вавилон»), признавая одновременно свою вещественную, пространственную включенность в набор исторических реалий. Однако этот оприходованный, инвентаризованный в книге быт истории отбрасывается в ненадежное вместилище «памяти», обреченной погибнуть вместе с личностью автора. Последней действительностью – памятником творческого сознания – делается сама книга «Стихотворения Михаила Генделева»:

и себя понимая включенным в опись

при тишине читанную и при тьме

где от когда

не отличная вовсе

здесь

я ставлю себя как подпись

на пустых полях

в твердой памяти и уме.

«Война в саду»

Так найдена была некая, пусть полуиллюзорная, точка опоры, то основание, на котором Генделев начинает созидать собственную версию мира – и собственный образ Израиля, который всегда трактовался им как понятие скорее метафизическое, нежели посюсторонне-географическое. При всем том Генделевым явственно овладевает имперский настрой, являющий собой другой аспект усвоенной им ленинградско-петербургской традиции и роднящий его книги с некоторыми темами Гумилева, а опосредованно – Р. Киплинга.

И тогда же, во второй половине 1980 годов, в книге «Праздник» проявляются и другие главенствующие константы его последующей поэтики. Я бы определил их как постоянный взаимообмен и отождествление бинарных оппозиций, включая самые фундаментальные из них – смерть и жизнь, внешнее и внутреннее пространство, плоть и дух, верх и низ. Если в «Лемурах» Генделев вводил этот принцип всеединства в сферу несколько жеманной барочной игры, то в последующих книгах он все более зримо ориентируется на метафизические модели, на поиски абсолюта, в котором снимаются и взаимоотождествляются все антитезы. Немало примеров тому мы найдем в поэме «В первый праздника день когда»:

что впереди – то снаружи нас

и шаря в листве рукой

себя собой представляя раз

– раз! —

и

вернись рывком

чтоб лязгнуло

чтоб

взгляд

вперился лобовой

тьма

это если смотреть назад

то есть перед собой

Поэтика, исходящая из такого принципа, всегда чревата этическим релятивизмом, тягой к хаосу и размыванию всех граней, любой иерархии. Снятие оппозиций может оборачиваться также смыканием или разрастанием тавтологий, каждое понятие становится инобытием другого или же попросту им самим; явление «представляет» самое себя или разыгрывает некую смежную реальность; мы живем в заведомо вторичном царстве убогих отражений, следов, намеков и повторов. Сравним со строками той же поэмы:

небо для бедных

дом бедняка

приют его и ночлег

где

известь сыплется с потолка

собой представляя снег

где словно это может помочь

свет напролет в дому

где темнота