Музей языков. Конрад Гесснер и книги-полиглоты XVI в. - Михаил Львович Сергеев

и японском (Duret 1619, 900–922). При этом в своей «Сокровищнице» он ссылался на целый ряд энциклопедических и специальных работ, написанных или изданных уже после смерти автора «Митридата», в том числе «La cosmographie universelle» Андре Теве (1575), «Historia de las cosas más notables, ritos y costumbres del gran reyno de la China» (1585) Хуана Гонсалеса де Мендосы, «Historia Indiae orientalis» Готхарда Артуса (1600), «Histoire des choses plus mémorables advenues tant ez Indes Orientales, que autres païs de la descouverte des Portugais» (1608–1614) Пьера дю Жаррика, письма иезуитов из Китая и Японии и др.[63]

Религиозные мотивы путешествий, конечно же, не исчерпывались задачами миссий. На Ближний Восток отправлялись паломники и ученые – для молитвы на Святой земле, прикосновения к христианским реликвиям, знакомства с библейской географией и реалиями. Эти поездки сопровождались покупкой местных артефактов, в том числе рукописей, зарисовкой незнакомых письмен[64] и составлением разговорников и словарей – такие материалы также оказывались в распоряжении филологов.

Генеалогия европейских языков

За пределами школы и католической церкви латынь в XVI в. начинала проигрывать народным языкам даже в области литературы, о чем красноречиво свидетельствует статистика книгоиздания (Waquet 1998, 102–104). В этот же период еще больше распространилось использование новых европейских языков в государственном управлении и институтах права. Появление грамматических описаний и словарей (начиная с «Grammática castellana» (1492) Антонио де Небрихи), развитие книгопечатания и деятельность по переводу библейских книг, несомненно, также способствовали умножению числа вернакулярных письменных текстов и определенной стандартизации народных языков[65].

Впрочем, изменения на языковой карте Европы нельзя свести к противостоянию латыни и живых языков: между последними также возникала конкуренция. Не ограничиваясь вопросами узуса, она была связана с пониманием тесной связи языка, национальной истории и вопроса о древности и происхождении народов, которое проявилось в трудах европейских историков XV–XVI вв. (ср. Доронин 2011; Карабыков 2023, 83–99). Разыскания такого рода дали стимул для издания древних памятников немецкой, английской, готской, древнеисландской и других литератур[66], а также составления исторических и этимологических словарей (Considine 2008, 106–112). Но особенно активно ученые раннего Нового времени занимались поиском лексических соответствий, которые могли бы подтвердить постулируемое происхождение и географические притязания тех или иных народов и государств; обычно такие исследования побуждались национальными амбициями авторов, что, к сожалению, сказывалось на объективности критики. Понимание языка как исторического источника было позднее замечательно сформулировано в названии сочинения Лейбница «Brevis designatio meditationum de originibus gentium, ductis potissimum ex indicio linguarum» («Краткое показание размышлений о происхождении народов, основанных преимущественно на свидетельстве языков») (1710).

Попытки обнаружить сходства между европейскими языками, которые затем будут отнесены к индоевропейской семье, имеют давнюю историю[67] (ср. Swiggers 2017). Чаще всего народный язык (lingua vernacula) сравнивался с языками классической древности. Еще в XII в. Гиральд Камбрийский обнаружил для некоторых валлийских слов соответствия (созвучия) в латинском и греческом: валл. halein[68] ~ греч. ἅλς «соль», валл. froin[69] ~ лат. frenum «узда» и др. Источником его сведений о греческой лексике, вероятнее всего, были «Institutiones grammaticae» позднеантичного автора Присциана (Coulter, Magoun 1926, 108–109). Такого рода конъектуры, с одной стороны, повышали статус народного языка, с другой – подкрепляли легендарные генеалогии: Гиральд считал валлийцев, наряду с римлянами и франками, выходцами из древней Трои (Bonfante 1956, 20; ср. Demonet 1992, 106–114). Следует иметь в виду, что надежной теоретической основы для этимологизирования не существовало ни в XII, ни даже в XVIII в., однако постепенно складывались отдельные правила и ориентиры, которых, впрочем, придерживались непоследовательно: они касались в первую очередь классификации звуков, подвергавшихся «заменам», и выделения «базовой лексики» как наиболее надежного материала для этимологий (см. Muller 1984; Клубков 2011, 38–66).

Проще всего этимология давалась итальянцам – прямым наследникам языка и культуры Древнего Рима – и носителям других романских языков, для которых достаточно очевидна была генетическая связь их родного языка с латынью. Впрочем, для них это не исключало интереса к возможным более дальним языковым корням. В частности, тосканский диалект итальянского считали смесью латыни и этрусского языка, корни которого искали в древнееврейском или арамейском: Пьерфранческо Джамбуллари (1495–1564) обнаружил в тосканском целый ряд грамматических особенностей, отличающих его от латыни и сближающих, наоборот, с древнееврейским[70].

Немецкие и нидерландские авторы последовательно находили сходства родного языка с греческим, тем самым ставя под сомнение «варварский» статус своего народа и даже доказывая его превосходство над итальянцами и французами, чьи языки восходили к латыни, младшему (в представлении гуманистов[71]) языку по сравнению с греческим. Например, Адриан Юний (1511–1575) в собрании филологических заметок «Animadversa» (1556) отметил, что в нидерландском (и вообще в германском) языке больше слов греческого происхождения, чем во французском, и в подтверждение привел несколько десятков этимологий[72] – по его словам, лишь часть из «бескрайнего моря»[73].

Впрочем, у французов были не меньшие претензии на греческое происхождение своего языка[74]; более того, отталкиваясь от языковых сходств, некоторые авторы предполагали обратное влияние, якобы оказанное древними галлами (предками французов) на греческий язык и науку[75]. Так, Петр Рамус (Пьер де ла Раме: 1515–1572) категорично утверждал, что «Греция была не учительницей, но ученицей Галлии»[76]. Сторонники подобных взглядов, как правило, оставляли без внимания сведения об истории французского языка в Средние века, известные из письменных документов, и материал родственных романских языков, который, несомненно, не только придал бы реконструкциям исторический характер, но и привел бы авторов к иным выводам (см. Kibbee 1992).

Пожалуй, менее известна обсуждавшаяся в ученой литературе вплоть до конца XVII в. гипотеза о греческом происхождении прусского языка: в ее подтверждение приводили легенду о Прусии, царе Вифинии, а также лексические сопоставления вроде прус. ganna ~ греч. γυνή «женщина» или прус. puton ~ греч. πίνειν «пить»[77] (Dini 2004).

В конце XVI в. на смену немецко-греческим пришли немецко-персидские и немецко-греко-персидские сопоставления (в трудах Франциска Рафеленгия, Юста Липсия, Авраама Милия и др.), которые сохраняли популярность на протяжении двух веков[78]. Тогда же началось последовательное сравнение классических и народных языков с древнееврейским, который в основном продолжали считать первоязыком человечества (ср. Klein 2004, 13–17). Прежде такой анализ производился весьма ограниченно и спорадически[79]; заметное исключение представлял раздел в трактате «О началах, или О древности еврейского языка» (1538) Г. Постеля, посвященный «общим» словам во французском, латинском, древнееврейском и греческом (Postel 1538a, E2b-E4b)[80]. Однако по большей части в XVI в. сопоставительное изучение древнееврейской лексики ограничивалось материалом ближневосточных языков,