Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

class="p1">Еврей Перчик; маленький, крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр; Розалия Осиповна Аромат; поэтические имена – Алла, Муза; братья Глобус; Младокошкин; две хулиганки – Сцилла Абрамовна и Харибда Моисеевна; балерина – Калория Федичева.

Гованская цыгара; опечатка: вместо пива – цива; опечатки: «Джинсы с тоником», «Кофе с молотком»; чемпионат страны по метанию бисера; стютюэтки; ветчинное рыло.

Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить; романс: «Это было в комиссии по чистке служащих»; диссидентский романс: «В оппозицию девушка провожала бойца».

Попробуй разберись, кто что записал. В этом лингвистическом «соре», без интереса к которому нет настоящего писателя, индивидуальные различия отступают перед законами языка. В чеховские времена такие шутки назывались «мелочишками».

Сюда же примыкают афоризмы и сентенции, лаконичные и остроумные суждения о жизни и литературе. «Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь». «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком». «Желание командовать в посторонней для себя области – есть тирания».

Но ядром, доминантой довлатовских записных книжек оказываются не слова и не фразы, а короткие истории. Про себя и про других. Про Бродского, Романа Якобсона, Горбачева, Хрущева, таллинских журналистов, ленинградских алкоголиков, северную буфетчицу и американского грузина.

«Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит: „Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу“» (5, 48).

«Министр культуры Фурцева беседовала с Рихтером. Стала жаловаться ему на Ростроповича: „Почему у Ростроповича на даче живет этот кошмарный Солженицын?! Безобразие!“ – „Действительно, – поддакнул Рихтер, – безобразие! У них же тесно. Пускай Солженицын живет у меня…“» (5, 55).

«Человек звонит из Нью-Йорка в Тинек: „Простите, у нас сегодня льготный тариф?“ – „Да“. – „В таком случае – здравствуйте! Поздравляю вас с Новым годом!“» (5, 77).

Говоря без затей, Довлатов-литератор начинается с анекдота. Жанра всем хорошо известного, многими любимого, но с плохой литературной репутацией: это что-то анонимное, легковесное, подножный корм для застольного разговора (Лескова в свое время обзывали писателем-анекдотистом). В одном из писем начала восьмидесятых, придумывая сюжет киносценария, Довлатов говорит: «Нужен какой-то анекдот…» (МД, 327). Еще позднее термин попал в подзаголовок совместной с М. Волковой книги-фотоальбома, куда переместились многие сюжеты записных книжек, – «Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах» (1988). В коротком предисловии к ней анекдоты были поименованы «дурацкими историями».

Через год после первой публикации «Невидимой книги» на конференции (международном симпозиуме!) в Женеве «Одна или две русских литературы?» бывший зэк, эстетический провокатор Абрам Терц (он же проницательный историк литературы А. Синявский) сочинил настоящую апологию анекдоту, пропел ему хвалебную песнь (оду).

Анекдот вырастает из быта, но всегда живет на границе дозволенного, тяготея к абсурду. При всей своей малости и непритязательности анекдот – микрокосм в макрокосме, монада миропорядка, некая исчерпывающая модель мироздания и даже больше – восстановление действительности, феномен явленности бытия. «Если мы представим себе анекдоты в виде бесконечной цепочки, то она, эта цепочка, охватит чуть ли не все искомые или возможные положения человека на земле. Как таблица химических элементов Менделеева, оставляющая пустоты, незаполненные ячейки для новых валентностей, для новых анекдотов. Общий заголовок этой таблицы, составленный из юмористических притч, гласит: „человеческое бытие“, „человеческое существование“. И эта воображаемая таблица будет отличаться не только полнотой охвата, но философским спокойствием, мудрым юмором, снисходительной высшей точкой зрения на жизнь и на все на свете»[45].

Персональную тяжесть таких надежд и свершений Абрам Терц возложил на плечи немногих представителей второй (или одной?) литературы: Галича, Войновича (с его «Чонкиным»), Вен. Ерофеева («Москва – Петушки»), Аксенова, Зиновьева. Заглянув в литературу первую (или ту же самую), к ним можно было бы добавить Шукшина, Вампилова («Провинциальные анекдоты»), кого-то еще. Заглянув на несколько лет вперед, когда вслед за «Соло на ундервуде» появятся «Компромисс», «Наши», «Чемодан», – начать этот ряд с Довлатова.

С анекдотом на самом деле работали многие. Он был воздухом второй литературной реальности. Но Довлатов оказался одним из немногих (если не единственным), кто сделал на него главную ставку. Превратил явление литературного быта в литературный факт.

Это был сознательный выбор, сделанный далеко не сразу. (Ведь поначалу Довлатов сочиняет традиционный роман, и мир «Зоны» вырастает из иных корней.) Выбор рискованный, но оправдавшийся. Жанр оказался, как приличный двубортный костюм, удивительно по росту его таланту. Довлатов находит себя в анекдоте (а не снисходит до него).

Для анекдота характерны стихия устного рассказа и предельная краткость. И Довлатов хотел быть немногословным рассказчиком историй. «Я рассказываю истории. Я когда-то делал это устно, а потом начал эти истории записывать. Я чувствую себя естественно и нормально, когда я что-то рассказываю или записываю. Это органически естественное для меня состояние. Ничем другим я не занимаюсь с легкостью и удовольствием, всякая другая деятельность связана с какими-то сложностями, мучениями, напряжением сил. Поэтому всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил»[46].

Любая бытовая тема в анекдоте заостряется, разрабатывается неким парадоксальным поворотом, гротескной подсветкой, оттенком абсурда. И лучшие вещи Довлатова балансируют на грани между было – не было, реальностью и абсурдом. Чистый же полет фантазии, как и голая документальность, очерковость справедливо ощущаются самим Довлатовым как что-то неподатливое и чуждое, как границы его поэтики и метода.

«„Иная жизнь“ действительно барахло. Мне давно хотелось выступить против серьезности, написать что-то в жанре философской ахинеи. И задумано все было не так уж худо. Просто я не могу органически действовать вне бытового реализма» (МД, 346) – это с одной стороны.

С другой же – «Невидимая газета», в которой «как-то явно нарушен баланс между беллетристикой и фактографией» (МД, 349), но уже в пользу фактографии. «Короче – проходная, дурацкая книжка. „Заповедник“ лучше». Он действительно лучше, потому что здесь угадан, восстановлен этот искомый баланс.

Анекдот отличается тематической универсальностью (что хорошо пояснил А. Синявский сравнением жанра с таблицей Менделеева). По полноте охвата реальности этот краткий, летучий, сиюминутный жанр вполне романоподобен. Для него нет запретных тем, он занимает и осваивает все новые пространства, проникая, как вода сквозь песок, в самые далекие, невидимые, запретные места. При этом анекдот демократичен, представляя, по известной поговорке, великое и малое, лакея и Наполеона в однородных парадоксальных обстоятельствах. Отсюда – жанровые разновидности анекдота – бытовой (про обычных людей) и исторический (про «героев»), – мирно сосуществующие в устной стихии. Так и у Довлатова в «Соло…»: нобелевский лауреат с нисходящей метафорой «глаза как тормоза», генеральный секретарь с его «пердухой», армянский дедушка с не менее загадочным «абанаматом» и незнакомый алкаш из пивнушки с каламбурным «пидарастом» даны в едином анекдотическом ракурсе.

Старинный литературный исторический анекдот в пушкинском смысле («дней минувших анекдоты») был неким любопытным случаем, неожиданным происшествием, необязательно рассчитанным на комический эффект. Смех – стихия бытового, фольклорного анекдота, который освоила и узурпировала новейшая литература[47]. Суть дела, однако, в качестве этого смеха.

Практически все перечисленные Абрамом Терцем авторы, видимо стараясь повысить статус анекдота, переводят анекдотический смех в иные регистры. Они посмеиваются, хихикают, иронизируют, негодуют, издеваются и т. п. Чистый комизм (как и «чистое искусство») всегда казался в нашей культуре чем-то легковесным и подозрительным. Гоголь-сатирик, обличитель и проповедник, и сегодня кажется более популярной и важной фигурой, чем Гоголь-карнавалист, создатель «высокого», «светлого» смеха (каким увидел его Бахтин).

В своих записных книжках Довлатов чаще всего просто смеется. Что редкость и по старым, и по нынешним временам.

Органичной стихией довлатовской прозы, довлатовского мира оказывается юмор.

У героя «Филиала» Далматова «в кармане пиджака – блокнот с единственной малопонятной записью: „Юмор – инверсия разума“. Что это значит?» (4, 314).

Что это значит, чуть подробнее объяснено в записных книжках: «Юмор – инверсия жизни. Лучше так: юмор – инверсия здравого смысла. Улыбка разума» (5, 89).

И еще раз – в одном довлатовском эссе: «Юмор… – не цель, а средство, и более того – инструмент познания жизни: если ты исследуешь какое-то явление, то найди – что в нем