Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

«Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причем я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не о них… Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов, – оттого его злословию верили безоговорочно. „Фактические ошибки – часть моей поэтики“, – важно произносил Сергей, хотя, вообще-то, литературоведческих терминов не употреблял и не любил, даже как-то раздраженно не любил» (П. Вайль) (МД, 468).

Может быть, может быть, хотя в интервью этот принцип своей поэтики Довлатов поясняет вполне литературоведчески: «Дело в том, что жанр, в котором я, наряду с другими, выступаю, это такой псевдодокументализм. Когда все формальные признаки документальной прозы соблюдаются, то художественными средствами ты создаешь документ… И у меня в связи с этим было много курьезных ситуаций, когда люди меня поправляли. Читая мои сочинения, они говорили, все это было не так, например ваш отец приехал не из Харбина, а из Владивостока. Или история моего знакомства с женой несколько раз воспроизведена в моих сочинениях, и каждый раз по-разному. Была масса попыток объяснить мне, как все это на самом деле происходило. Во всяком случае, правды и документальной правды и точности в моих рассказах гораздо меньше, чем кажется. Я очень многое выдумал»[66].

Итак – псевдодокументализм, «фикшн», выдумки, замаскированные под документальные события, под «нонфикшн», то есть нехудожественную прозу. В преображенном окончательном тексте знаком реальности остается только имя – «Некто, поименованный как…». Но оно включается в такие связи, за которые жизненный прототип не отвечает и отвечать не может. Хотя бы потому, что эти «некто» постоянно обмениваются ролями, репликами, каламбурами.

Читая прозу Довлатова как единый текст, роман рассказчика, замечаешь своеобразную технику повторяющихся блоков, методику подмен, систему джазовых вариаций.

С персонажем «Анатолий Найман» в последнем варианте «Соло на ундервуде» связан такой колоритный анекдот об остроумном ответе:

«Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману:

– Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом мерзком районе.

Найман отвечает:

– Пушкин не согласился бы жить… в этом году!» (5, 31–32).

В первоначальном варианте «Соло…» ключевая реплика выглядит по-иному: «Тютчев не согласился бы жить в этом… году!»[67] Из чего, между прочим, следует, что, скорее всего, была допущена опечатка: многоточие здесь не знак неожиданности, а указание на пропущенное неприличное слово. В «Невидимой книге» на том же самом месте вместо Пушкина с Тютчевым появляется уже Толстой (3, 364).

В другом анекдоте остроумец «Найман» вспоминает трудную фамилию. «Спрашиваю поэта Наймана:

– Вы с Юрой Каценеленбогеном знакомы?

– С Юрой Каценеленбогеном? Что-то знакомое. Имя Юра мне где-то встречалось. Фамилию Каценеленбоген слышу впервые» (5, 30).

В «Невидимой книге» тот же персонаж не может вспомнить Абрама Каценеленбогена, талантливого лингвиста (3, 365). А в первой редакции «Соло на ундервуде» и вовсе Юру Компанейца[68].

Еще один сходный ряд. «Пьяный Холоденко шумел: „Ну и жук этот Набоков! Украл, паскуда, мой сюжет! И хоть бы джинсы прислал…“»[69] В другом месте фраза про джинсы вычеркивается, а вместо Набокова похитителем сюжета становится позабытый теперь немецкий писатель Гюнтер де Бройн[70], в третьем – Фолкнер (3, 338).

Довлатов разнообразит прием. Разным фразам, которые произносит один и тот же Некто, может прийти на смену одна и та же реплика или ситуация, которую разыгрывают разные персонажи.

«Это не букет. Это венок». В записных книжках эта фраза зловеще звучит из уст Берии после неудачной охоты за миловидной старшеклассницей, которой ничего не подозревающий шофер вручает шикарный букет (5, 12). А в «Компромиссе» автор дарит ее забавному фотографу Жбанкову, неожиданно получившему корзину с цветами от плохо сориентировавшихся в обстановке пионеров, принявших истощенного постоянными выпивками героя за бывшего узника концентрационных лагерей (2, 189).

«Марков обращался в пространство: „Шапки долой, господа! Перед вами – гений!..“» (2, 286). Так прославляет Бориса Алиханова из «Заповедника» его собутыльник во время мощной гулянки. «Завидев меня, полуодетая Джулия Эндрюс восклицает: „Шапки долой, господа! Перед вами – гений!..“» (4, 322). А это уже возникающая в «убогих грезах» героя «Филиала» Далматова американская кинозвезда, не подозревающая о своем плагиате у скромного пушкиногорского фотографа.

В одном варианте записных книжек: «Академик Телятников задремал однажды посередине собственного выступления» (5, 38). В другом, более раннем варианте вместо никому не известного академика в этой конфузной ситуации оказывается человек, хорошо знакомый нескольким поколениям ленинградских филфаковцев: «Профессор Аристид Иванович Доватур заснул однажды во время собственного выступления…»[71]

Параллельные места такого рода можно приводить еще довольно долго. Ограничусь последним, очень колоритным примером.

В записных книжках есть блестящий культурно-исторический этюд-анекдот.

«Владимир Максимов побывал как-то раз на званом обеде. Давал его великий князь Чавчавадзе. Среди гостей присутствовала Аллилуева. Максимов потом рассказывал:

– Сидим, выпиваем, беседуем. Слева – Аллилуева. Справа – великий князь. Она – дочь Сталина. Он – потомок государя. А между ними – я. То есть народ. Тот самый, который они не поделили» (5, 75).

В «Филиале» Максимов превращается в Далматова, рассказ – в действие, званый обед, видимо, в Париже – в пьянку на американско-русском радио в Нью-Йорке. Но самое главное – исторический набор персонажей усложняется, оппозиция «дочь Сталина – потомок государя» превращается в треугольник. Результат для «народа», правда, остается прежним: смешным и безнадежно драматическим.

«Попадаются на радио довольно замечательные личности. Есть внучатый племянник Керенского с неожиданной фамилией Бухман. Есть отдаленный потомок государя императора – Владимир Константинович Татищев.

Как-то у нас была пьянка в честь дочери Сталина. Сидел я как раз между Татищевым и Бухманом. Строго напротив Аллилуевой.

Справа, думаю, родственник Керенского. Слева – потомок императора. (И здесь маскарад: левые – справа, а правые – слева. – И. С.) Напротив – дочка Сталина. А между ними – я. Представитель народа. Того самого, который они не поделили» (4, 299).

Подобные «темы и вариации» можно объяснить по-разному.

В одних случаях смена имен имеет живописно-изобразительный характер, привязывая действие к моменту рассказывания (написания). Задорно-самолюбивый литератор, к примеру, собирается отправить свое письмо с жалобой на иностранных туристов то Кеннеди (5, 32), то Картеру (3, 423), то Джонсону[72].

В других – удовольствие от текста явно увеличивается. Фамилия Каценеленбоген в функции трудно вспоминаемой намного эффектнее, чем Компанеец. И «чудовищный словообраз» Людмила Ефремовна в анекдоте про неожиданно пукнувшего дядю, который так нравится критику («Вспомните школьные годы – и представьте себе, что новую учительницу зовут Людмилой Ефремовной. Она непременно окажется чудовищем»[73]), вовсе не «выхвачен из жизни», а сконструирован, придуман. В первоначальном варианте жену дяди звали Татьяной Ефимовной[74].

При таком варьировании, шутовском маскараде, когда Пушкин меняется на Толстого, Хемингуэй – на Кафку, Максимов превращается в Далматова и даже мужчина – в женщину, вопрос, с кем же это было на самом деле, теряет смысл. Он важен, конечно, для комментария, для истории текста, но абсолютно несуществен для его полноценного восприятия. Бог знает, кто сидел в компании с дочерью Сталина и родственником государя императора и собиралась ли когда-нибудь такая компания. Суть дела в том, что этот Некто ощущает себя частью народа, который они не поделили.

Довлатов точно схватывает и многократно воспроизводит поэтику бытового анекдота. Ситуация в нем важнее персонажа. В формуле анекдота герой – величина переменная. Он – маска, знак, типаж Простака, Гения, Дурака, Остроумца, Литератора-неудачника и пр., поставленный фабулой на какое-то место, включенный в определенную жизненную связь. Чувствуя это, Чехов в своих не предназначенных для печати записных книжках так и писал: «Рецензент N. живет с актрисой X.», «N. и Z. кроткие, нежные друзья…» В разработанных сюжетах Иксы и Зеты становились Ионычами, Аркадиными и Беликовыми.

Довлатов предпочитает подставлять в формулу анекдота реальное имя, а не условный иероглиф. Тем самым традиции бытового и исторического анекдота, для которого имя собственное обязательно, – сливаются. Проза Довлатова превращается в анекдотическую историю современности.

В довлатовских выдумках, замаскированных под документальные события, сказывается, пожалуй, влияние