Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Любопытно, что такой ход мысли и стиль оказываются заразительными, применяясь уже к самому Довлатову. «Наша литература в основном угрюма, дидактична и для чтения неинтересна. Неинтересно читать формалистическую прозу Пушкина и Толстого, бездуховных, скучноносых Чехова или Тургенева – все учат, как тучи, нависая надо мною своими бородами, бакенбардами и пенсне. Это эпическое отступление я перечеркиваю и читаю Довлатова» (В. Соснора) (МД, 440).

Переходя к стилистике более аналитической, Довлатов и в этой идеологически подозрительной компании находил свое. Юмор у Достоевского: «Например, у Достоевского любил больше всего смешное и виртуозно находил уморительные места в „Братьях Карамазовых“» (4, 462). Афористическую сокрушающую простоту у позднего Толстого: «Сообщаю Вам, что я перечитал два романа Достоевского, а также „Войну и мир“ и 5 рассказов Толстого и отдаю Толстому (впервые) явное предпочтение за полную безыскусность: „Вслед за глупой жизнью придет глупая смерть“» (4, 455).

«Четырем титанам» (все-таки!) в американской лекции, конечно же, был противопоставлен Антон Павлович Чехов (правда, рассказывая о его критиках-недоброжелателях, Довлатов путает Скабичевского с Михайловским). Как первый истинный европеец. Как литератор, «занимавшийся исключительно художественным творчеством и не запятнавший себя (! – И. С.) никакими общественно-политическими выходками и фокусами». Наконец, как идеальное воплощение человеческой и художественной нормы: «…Чехов высказал силу духа, не опустился до общественно-политических телодвижений (!! – И. С.), сохранил в себе художника и обессмертил свое имя. Его творчество исполнено достоинства и покоя, оно НОРМАЛЬНО (выделено Довлатовым. – И. С.) в самом благородном значении этого слова, как может быть нормально явление живой природы» (5, 234–235).

В этом смысле он тоже хотел быть похожим на Чехова, сходным образом формулируя и свою сверхзадачу рассказчика: «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы… Одним из таких серьезнейших ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением… Значит, абсурд и безумие становятся чем-то совершенно естественным, а норма, то есть поведение нормальное, естественное, доброжелательное, спокойное, сдержанное, интеллигентное, – становится все более из ряда вон выходящим событием… Вызывать у читателя ощущение, что это нормально, – может быть, вот в этом заключается задача, которую я предварительно перед собой не ставил, но это и есть моя тема, тема, которую не я изобрел, и не я один посвятил ей какие-то силы и время. Если нужны красивые и, в общем, точные и верные слова, то это попытка гармонизации мира»[92].

В советской литературе Довлатов откровенно презирает официоз. «Я их не читаю уже лет двенадцать. Не думаю, что за это время они превратились в Шекспиров» (МД, 521). В кругу же официальной оппозиции, сам– и тамиздата его симпатии распределяются свободно и непредвзято.

Олеша (см. «Записные книжки»), Булгаков (см. посвящение в первой редакции «Невидимой книги»), Зощенко (см. повсюду), мало кому тогда (и сейчас) известный Леонид Добычин («Много лет тому назад, в пасмурный день, мы встретились на Фонтанке, и Довлатов благоговейно вручил мне потертую книжку, сокровище его скромной библиотеки, роман Добычина: „Город Н.“», – вспоминал Л. Лосев).

В свои «старики Державины» он назначил Андрея Платонова, будто бы захотевшего ущипнуть этого трехнедельного мальчишку. «Было ли все так на самом деле? Да разве это важно?! Думаю, что обойдемся без нотариуса. Моя душа требует этой встречи. Не зря же я с детства мечтал о литературе» (3, 356). (Скорее всего – не было. Во всяком случае, вопреки нотариусу, дату своего рождения на этой же странице Довлатов называет неточно.)

В кумирах оказывались и почти ровесники, проскочившие в захлопываемую оттепельную дверь прозаики шестидесятых. «Аксенов и Гладилин были кумирами нашей юности. Их герои были нашими сверстниками. Я сам был немного Виктором Подгурским. 〈…〉 Аксенов и Гладилин были нашими личными писателями. Такое ощущение не повторяется» (5, 221).

«Потом были другие кумиры. Синявский… Наконец, Солженицын… Но это уже касалось взрослых людей. Синявский был недосягаем. Солженицын – тем более» (5, 222).

И конечно же, в ближнем кругу оказывалась «ленинградская школа», старшие товарищи, сверстники и соревнователи: Рид Грачев, Битов, В. Попов, Голявкин, И. Ефимов, Б. Вахтин. «Горожане» и пр.

«В петроградской школе не учили писать плохо (катаевский „мовизм“), учили писать хорошо» (Л. Лосев).

«Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая „школа“ есть сплошное описание дурной погоды. Весь „матовый блеск ее стиля“ – асфальт после дождя…» – любовно-насмешливый взгляд героя «Заповедника» (2, 247).

Кажется, перечисление любимого, отчеты читателя – постоянное занятие рассказчика Довлатова.

В письме конца семидесятых – длинный список любимых и просто гениальных романов. «„Гетсби“ – один из самых любимых моих романов. Я бы их так расположил: „Деревушка“ Фолкнера, „Преступление и наказание“ (угадайте, кто автор), „Портрет“ Джойса, „Гетсби“, „Путешествие на край ночи“ Селина, „Арап Петра Великого“, „Гулливер“, „Бовари“… а дальше уже идет всякая просто гениальная литература. Пропустил „Милого друга“, „Мастера и Маргариту“ и „Воскресение“. И „Постороннего“ Камю» (МД, 525).

В одном из последних писем на родину – тоже список литературных привязанностей и сердечных влечений, куда попадают и совсем новые имена. «Фазиля Искандера я тоже очень люблю, Битова признаю, даже уважаю, но сердечного влечения нет, из новых москвичей мне нравится Пьецух, конечно – Ерофеев (но ни в коем случае не Виктор, а Венедикт), а из ленинградцев среднего возраста мы все тут любим Попова»[93].

Довлатовская «золотая полка» превращается в плотно набитый книжный шкаф.

Но писатель (рассказчик) – особый читатель. Он не может и не обязан быть объективным (да и кто из нас может?). Как больная кошка или собака, он безошибочно находит в зарослях травку или корешок, который пойдет в дело, пригодится, вылечит, поможет. И в то же время он может запросто отбросить признанное, вроде бы хорошее, но не свое.

«Нелюбимая», «ненужная» довлатовская проза может включать не только русскую классику, но и вполне признанных интеллигентских кумиров из неофициальной оппозиции.

«Когда-то я пытался обосновывать свою неспособность прочесть Трифонова, Борхеса или Пруста, который умирал от скуки, сочиняя свой бесконечный и до странности поверхностный роман, но потом я утомился и стал говорить просто – я не читал»[94].

В одном интервью Довлатов забавно отбивается от собеседника, увидевшего в «Представлении» (лучший фрагмент «Зоны») влияние Шаламова. «Вы говорите, что каждый писатель хочет быть уникальным. Я, конечно, не прочь быть уникальным, но я не отрицаю ни влияния Аксенова на свои писания, ни влияния Бродского, ни влияния Хемингуэя, ни влияния куда менее громких авторов. Есть влияние, скажем, Виктора Голявкина, а вот Шаламова не ощущал. Но это не уменьшает моего почтения к этому замечательному писателю. Вы переводили Шаламова, и вам хочется, чтобы все под влиянием Шаламова были». И убеждает его только последний аргумент Дж. Глэда: «Это не только мое мнение, жена моя тоже так сказала, когда она прочитала вашу книгу». – «Ну, когда сваливают на жену, тогда уже нечего говорить, тогда я согласен»[95].

Критерий отделения «своего» от «чужого» у Довлатова-читателя может показаться вполне самодельным, капризно-неубедительным. «Из всех литературных критериев у меня остался один – прочитываю ли я ту или иную книгу сразу, от начала до конца, без какой-нибудь утилитарной цели. В этом критерии, согласен, есть что-то хамское, но все остальные отпали»[96].

На самом деле, как и в случае с поэзией, все это настоящая, подлинная проза. Довлатов может отрицать что-то общепризнанное (его право), но в отобранном, полюбленном, предпочтенном нет упаковочного материала, сбоев вкуса и чаще всего видна внутренняя логика.

Свобода, лаконизм, событийность, юмор, внешняя простота при внутренней неоднозначности, эстетизм, отсутствие прямой идеологической установки – вот признаки такого типа прозы.

Узнаете? – «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы»[97].

Идеальное воплощение перечисленных свойств обнаруживается в самом начале новой русской прозы.

«В основе русской литературы лежит чрезвычайно изысканный, лаконичный и абсолютно совершенный по форме творческий