Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

по Галичу: «„Эрика“ берет четыре копии») рассказана в той же «Невидимой книге». «Два экземпляра „Зоны“ у меня сохранились. Еще один благополучно переправлен в Нью-Йорк. И последний, четвертый, находится в эстонском КГБ» (3, 360).

Но даже после эмиграции понадобилось целых четыре года, чтобы рукопись наконец стала книгой. Если считать от названной Довлатовым первоначальной даты – «Наиболее драматические ситуации отражены в моей рукописи „Зона“ (1966 год)»[103], которая в «Ремесле» исчезла (ср. 3, 360), то путь к «эрмитажному» изданию (1982) занял шестнадцать лет.

Однако и это еще не все. Ставший кульминацией «Зоны» рассказ о лагерном спектакле под названием «Представление» был опубликован в журналах «Континент» (1984. № 39) и «Семь дней» (1984. № 33) и лишь в московском издании (1991, изд-во «ПИК») занял свое нынешнее место. При этом осталось незамеченным и неразрешенным маленькое противоречие. «Вернемся к нашей рукописи. Осталось четыре разрозненных куска», – сообщает автор издателю 24 мая 1982 года (1, 272). На самом же деле глав-кусков за этим следует пять.

Так что «Зона» окончательно сложилась уже после смерти автора. Книга-росток превратилась в книгу-итог.

Каким был тот первый вариант из тощего рюкзака, может, выяснится когда-нибудь. Но археологические слои авторской работы по некоторым деталям и датам опознаются и в окончательном тексте.

«„Деньги иметь не положено“, – сказал Мищук. „Ясно, – сказал Маркони, – значит, вы уже построили коммунизм“» (1, 196).

«Поживей, уркаганы, – крикнул он, заслонив ладонью глаза, – отстающих в коммунизм не берем! Так и будут доходить при нынешнем строе…» (1, 229).

«„Вот наступит коммунизм, – злобно произнес Ероха, – и останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят…“ – „Навряд ли, – сказал Замараев, – без денег все растащат. Так что не отменят. А будут деньги – мне и коммунизм не страшен“» (1, 247).

«„Скоро ли коммунизм наступит?“ – поинтересовался Фидель. – „Если верить газетам, то завтра. А что?“ – „А то, что у меня потребности накопились“» (1, 332).

Газетная кампания и бытовые шутки на эту тему были актуальны в самом начале шестидесятых, после принятия на «историческом» Двадцать втором партийном съезде очередной программы с планом построения коммунизма в 1980 году. (Потом шутили так: вместо коммунизма в Москве прошла Олимпиада.)

И припоминать старые, дохрущевские иены («По иску – сорок тыщ. На старые, конечно…» – 1, 247) можно было лишь в те же времена: новые деньги во времени почти совпали с новой программой.

Смерть знаменитого летчика, дважды героя Союза Покрышева, которому собирается упасть в ноги проштрафившийся Мищук (1, 196), последовала в 1967 году. Значит, рассказ о прибытии в зону его друга Димы Маркони относится уже к 65–66-му году, согласно информации в эпилоге: «Мищука освободили через три года по звонку. Покрышев к этому времени уже умер. О его смерти писали газеты».

Но и этот рассказ мог лежать в легендарном рюкзаке.

Маленькая трилогия о любви капитана Егорова там оказаться вряд ли могла. «Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет назад родился Абдуррахман Джами. Имя этого выдающегося деятеля персидской культуры…» – внимательно, медленно и тоскливо читает героиня листок отрывного календаря. Если верить календарю (хотя известный классический герой считал: все врут календари), этот персидский и таджикский поэт родился в 1414 году (правда, не в феврале, а в ноябре). Значит, пятьсот шестьдесят лет ему исполнилось в 1974-м. И действительно, 28 февраля тогда падало аккурат на четверг. Так что рассказы о капитане Егорове и его Кате писались или дорабатывались уже в середине семидесятых. Вряд ли в шестидесятые автор стал бы переносить их действие в будущее.

А действие «Представления» совершенно точно происходит в 1977-м: революционная пьеса «Кремлевские звезды» играется в день шестидесятилетия Октября.

Так что, поверь авторскому предуведомлению («Имена, события, даты – все здесь подлинное». – 1, 180), придется считать, что Борис Алиханов вместе со своими персонажами тянет свой срок лет пятнадцать. Но верить – не надо. В окончательной редакции «Зоны» уже в полной мере присутствует привычная, фирменная довлатовская игра в «было – не было».

«Записки надзирателя» написаны в два слоя и даже напечатаны по-разному (недаром в одном из писем автор просит прислать образцы шрифтов). Алихановские истории, набранные прямым шрифтом, прослоены довлатовскими комментариями-курсивами. Но «поэзия» и «правда» не так легко распределяются по полюсам.

Издатель Игорь Маркович, в конце просто «дорогой Игорь» («Ваше отчество растряслось на ухабах совместного путешествия». – 1, 348), несомненно, реален. Знакомый еще по литературной группе «Горожане» (см. «Невидимую книгу»), автор упоминаемой в «Зоне» «Метаполитики» Игорь Ефимов действительно был первым издателем довлатовской книги. Но в существовании самих писем с 4 февраля по 21 июля 1982 года позволено усомниться. Это известный литературный прием (роман или рассказ в письмах), удобная форма для осмысления, для прямого слова о зоне и «Зоне» уже из другого пространства и времени. (Публикация переписки С. Довлатова с И. Ефимовым подтвердила литературность цитируемых в «Зоне» текстов.)

Сама история книги в этих письмах тоже мистифицирована. Таллинский гэбэшный экземпляр здесь не упоминается. «Отважная француженка», о которой Довлатов с благодарностью вспоминал на литературной конференции в Лос-Анджелесе, описанной в «Филиале» (И. Смирнов-Охтин, участвовавший в переправке рукописей, называет ее имя: «Почтальоном же была гражданка Франции, ныне покойная Катрин Яконовская – уроженка Ленинграда, славная русская женщина Катя». – МД, 437), превращается в «Зоне» в нескольких «отважных француженок», которым «удалось провезти мои сочинения через таможенные кордоны», спрятав рукописи неизвестно где (довлатовские друзья-приятели не отказали себе в удовольствии раблезиански-непристойно расшифровать этот намек). И вот теперь «в течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из Франции» (1, 182). Как будто за француженками следит их французское ГБ или им не хватает франков, чтобы отправить все сразу!

Любопытно, что один из первых – анонимный – рецензентов «Зоны» в «Континенте» проглотил наживку: «Книга Сергея Довлатова – публикация первой из его работ, рукописи почти двадцатилетней давности, которую автор не смог вывезти из страны и получал затем разрозненными кусками; многие из них так до него и не дошли»[104].

На самом деле литературной игры во всех довлатовских объяснениях больше, чем эмигрантской осторожности и предусмотрительности (хотя не забудем, что на дворе начало восьмидесятых и Довлатова могли читать и делать выводы не только читатели и критики, но и рецензенты в погонах). Благодаря приему утраченной и возвращенной рукописи (булгаковское «рукописи не горят» стало известно как раз в середине шестидесятых) автор развязывает себе руки. «Это – своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов» (1, 182).

Но действительно, «в этом беспорядке прослеживается общий художественный сюжет. Там действует один лирический герой. Соблюдено некоторое единство места и времени». В результате получается не «киномонтаж в традициях господина Дос-Пасоса» («В одной старой рецензии меня назвали его эпигоном…» – жалуется Довлатов. – 1, 259), но – книга, роман в рассказах в манере любимых господ Хемингуэя (сборник «В наше время», кстати, тоже написан двумя шрифтами) или Шервуда Андерсона («Уайнсбург, Огайо»).

«Может быть, нам удастся соорудить из всего этого законченное целое», – убеждает Довлатов-повествователь издателя. И сразу же добавляет: «Кое-что я попытаюсь восполнить своими безответственными рассуждениями» (1, 183).

Рассуждения-перебивки, помимо их функционально-игрового характера, понадобились, вероятно, еще по двум причинам. По неистребимой привычке многих сочинителей переубедить читателей и критиков, договорить, пояснить, что же они хотели сказать художественным текстом. В довлатовской ситуации этот общий писательский импульс дополнялся более частным.

«Зона» опоздала. Книга о лагерях эпохи раннего реабилитанса, современница робких мемуаров о «нарушениях социалистической законности эпохи культа личности» и «Одного дня Ивана Денисовича», публиковалась уже после «Архипелага ГУЛАГ» и «Колымских рассказов» Шаламова. Что как минимум требовало дополнительного самоопределения, доказательств своего особого пути и взгляда.

С этого и начинает «курсивный» автор «Зоны», выступая в роли критика собственной книги. «Лагерная тема исчерпана. Бесконечные тюремные мемуары надоели читателю. После Солженицына тема должна быть закрыта…» – воспроизводит он стандартные мотивы издательских отказов. И продолжает: «Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не Солженицын. Разве это лишает меня права на существование?» (1, 181).

Место «Зоны» на литературной карте было обозначено уже в «Невидимой книге» (в первой редакции она, в духе времени, называлась не только «мемуарами