Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

слова «жалованием» – и ритм станет другим. Фрагмент организуется трехчленным повторением сказуемых: не касался – жил – не позволял. А начало описания главного героя повести – «Германн был/сын обру/севшего/ немца» – и вовсе чистый четырехстопный дактиль. Растворенный в прозаической речи, такой одиночный стих, конечно, чаще всего не осознается, но эмоционально ощущается.

Взглянем теперь на начало первого же рассказа «Зоны» (это тот самый, упомянутый раньше, «Иностранец»):

Старый Калью Пахапиль

ненавидел оккупантов,

А любил он, когда пели хором,

горькая брага нравилась ему

да маленькие толстые ребятишки (1, 183).

Первое предложение, оказывается, можно прочитать как два стиха четырехстопного хорея. Дальше – строка трехстопного анапеста и снова трехчленное развертывание фразы, несколько инверсий, чередование мужских и женских окончаний синтагм. Выделение таких обломков стиха в прозе имеет, конечно, несколько условный, игровой характер. Но оно подтверждает главное: проза не просто информирует, но – звучит.

Любопытно, что первая же фраза, с которой, по Довлатову, начинается писательство Алиханова, прорезается его голос, – это тоже стихотворная строчка, четырехстопный дактиль:

Летом так/ просто ка/заться влю/бленным.

Надзиратель несколько раз бормочет ее, как повторяют стихи.

Потом одним движением карандаша он изменяет картину мира, но – в рамках того же стихотворного размера:

Летом непросто казаться влюбленным (1, 213).

Интонация, «легкое дыхание» ритма преодолевает «житейскую муть», – написал когда-то о бунинской новелле психолог Выготский.

Интонация, найденная, пойманная уже в первой книге, растворяет страх и ужас зоны в чувство просветленно-ностальгическое, в лирический вздох.

«Прошло двадцать лет. Капитан Токарь жив. Я тоже. А где этот мир, полный ненависти и страха? Он-то куда подевался? И в чем причина моей тоски и стыда?..» (1, 300).

«Тут я случайно коснулся ее руки. Мне показалось, что остановилось сердце. Я с ужасом подумал, что отвык… Просто забыл о вещах, ради которых стоит жить… А если это так, сколько же всего успело промчаться мимо? Как много я потерял? Чего лишился в эти дни, полные ненависти и страха?!.» (1, 345).

Ритм словесный, микроритм плавно перетекает в макроритм разнообразных кусков-фрагментов. Динамичные, жесткие новеллы (вор-отказник, как Муций Сцевола, жертвует рукой, чтобы спасти репутацию; зэки убивают любимую собаку одинокого капитана, делают из нее котлеты и кормят ничего не подозревающего надзирателя – сюжет, восходящий едва ли не к «Декамерону» Боккаччо) сменяются рассказами, в которых «ничего не происходит» (сидят и беседуют двое заключенных у костра; томится от скуки, одиночества и безнадежности офицерская жена; гибнет от несчастного случая еще один зэк).

В «Зоне» много персонажей, но, кажется, нет ни одного развернутого портрета. Он заменяется знаком, иероглифом. «Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по очкам – идеологический работник» (1, 185). «Отворилась дверца кабины, и по трапу спустился Маркони. Это был пилот Дима Маркони – самонадеянный крепыш, философ, умница, темных кровей человек» (1, 195). «Он был небольшого роста, плотный. Под шапкой ощущалась лысина. Засаленная ватная телогрейка блестела на солнце» (1, 306). Однако герои узнаваемы, рельефны за счет плотно прилегающей к каждому фабулы.

Зона в целом тоже совершенно не описывается, карту ее составить невозможно. Но «точечные пейзажи», разбросанные по тексту повторяющиеся детали (вылинявший флаг, вой караульных собак, звон штыря в засове у входа в караульный коридор, пункт инструкции «Стреляйте в направлении меня») метонимически рисуют необходимый фон, создают эмоциональную атмосферу.

Можно вообще сказать, что не фабула, история, а, как в лирике, ощущение, атмосфера, чувство, эмоция оказываются сверхзадачей рассказов «Зоны». Хотевший написать о жизни и людях, автор, как в джазовой композиции, меланхолично перебирает клавиши: страх, тоска, надежда, беспредметное томление души, ненависть, непонимание, плотское вожделение, романтическая влюбленность…

Чего здесь почти нет, так это смеха. (Явно выделяется лишь позднее написанное «Представление».) Талант юмориста в первой книге оказывается невостребованным или просто еще не осознанным, не открытым.

Зато в полной мере проявляется стилистический слух, талант имитатора. Тематический материал «Зоны» часто пропущен через литературные фильтры. В довлатовских сюжетах, на фоне общей «пушкинско-хемингуэевской» интонации, опознаются тексты-источники – чужие голоса. Как и всякий начинающий писатель, рассказчик Довлатов ищет ориентиры, точки опоры, сигнальные огоньки традиции, примеряет на себя разные формы, в которые можно уложить жестокий опыт зоны.

Непримиримый Купцов высоко несет репутацию «потомственного российского вора» и, доведенный Алихановым до края, отрубает себе руку, такой ценой сохраняя статус никогда не работавшего человека.

«Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около пня. Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий срез. Затем взмахнул топором и опустил его до последнего стука.

– Наконец, – сказал он, истекая кровью, – вот теперь – хорошо…

– Чего стоишь, гандон, – обратился ко мне подбежавший нарядчик, – ты в дамках – зови лепилу!..» (1, 242–243).

Любопытно, что в первой редакции рассказа (Время и мы. 1978. № 28), где Фидель-Петров был еще Пашкой Чумаком, отсутствовали некоторые красочно-жестокие детали (убитый у шалмана чекист) и была совсем иная концовка.

После реплики Купцова и многоточия появлялся – через пробел – маленький эпилог, перебрасывающий действие далеко в будущее.

«С тех пор прошло восемь лет. Я живу у Пяти углов в старом коммерческом доме. Окна моей квартиры выходят на помойку. Каждое утро я с продовольственной сумкой иду в магазин за едой. Моей жене кажется, что я должен быть в курсе политических событий. Она с шуршанием разворачивает у меня за спиной газету.

В этот утренний час я жизнью доволен, может быть, с той оговоркой, что меня почему-то раздражает, если кто-то стоит за спиной.

Моя жена шуршит газетой, надевает очки и бодро произносит:

– Ну-ка посмотрим, что делается на белом свете…»[118]

Этому подтекстно введенному мотиву нечистой совести и почти забытого прошлого («почему-то раздражает, если кто-то стоит за спиной») Довлатов предпочитает яркую, театральную реплику нарядчика, сталкивая стилистически трудносовместимые «кровь» и «гондон».

Амбивалентный персонаж (герой-преступник), сильные страсти, отстраненно-живописное отношение к ужасному, отточенно-афористический диалог с эффектной репликой под занавес… Конечно же, это манера Бабеля. В «Конармии» легко и просто льется красная кровь. Эту книгу объединяет образ интеллигента, попавшего в чужой, жестокий мир и с трудом усваивающего его законы. Кажется, Шкловский говорил о стиле Бабеля: он о звездах и триппере пишет одинаковым языком. Бабеля вместе с Горьким и Хемингуэем вспомнит и сам Довлатов в «Невидимой книге», когда речь пойдет о «дебютной» «Зоне» (3, 360).

А вот совсем иная история. В лагерь по пустячному поводу (кража рулона парашютного шелка) попадает пилот Мищук, становится передовиком труда, активистом, читателем газеты «За досрочное освобождение». Однажды, когда он с бригадой работает на пустыре, происходит чудо: поблизости приземляется вертолет (представить это в реальности зоны не легче, чем летающую тарелку или шхуну с алыми парусами), оттуда выходит мищуковский друг Дима Маркони, и начинается дивный диалог двух «стариков» о прошлом и будущем:

«– Ну а ты, старый пес?

– Женился, – трагически произнес Маркони, опустив голову.

– Я ее знаю?

– Нет. Я сам ее почти не знаю. Ты не много потерял…

– А помнишь вальдшнепную тягу на Ладоге?

– Конечно помню. А помнишь ту гулянку на Созьве, когда я утопил бортовое ружье?

– А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и шестнадцать дней?

– Ох и напьемся… Это будет посильнее, чем „Фауст“ Гете…» (1, 196).

Для тех, кто забыл или не помнит литературный контекст, последняя фраза не звучит. «Эта штука посильнее, чем „Фауст“ Гете», – написал тов. Сталин на полях горьковской сказки «Девушка и смерть».

После короткого, но насыщенного разговора о деньгах, парашютном шелке и коммунизме друзья начинают прощаться, как будто Маркони прилетал для того, чтобы произнести несколько слов. К диалогу подключаются и другие заключенные, каждый, как в театре, со своей репликой.

«Мищук улыбался.

– Мы еще полетим, – крикнул он, – мы еще завинтим штопор! Мы еще плюнем кому-то на шляпу с высоты!

– В элементе, – подтвердил Мурашка.