Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Истина где-то там, на горизонте. А эти пожелтевшие листы – вранье и притворство, за которыми хочется (и необходимо) увидеть правду.

Эта оппозиция определяет конструкцию книги. «Компромисс», как и «Зона», написан в два слоя, двумя шрифтами. Но комментирующий, осмысляющий курсив «Зоны» сменяется здесь курсивом лживым, предваряющим. Газетные заметки, даже самая невинная информация, оказываются симулякрами, организованным враньем, выдающим себя за реальность.

«Документы лгут, как люди», – говорил когда-то Тынянов. Чтобы понять историю, нужно пойти за документ, продырявить его. «Там, где кончается документ, там я начинаю»[125].

«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы», – вторит Довлатов (2, 351). Поэтому в «Компромиссе» он дырявит собственные скромные опусы, рассказывая – прямым шрифтом, – «как это было на самом деле». Тем самым обнажаются, нынче уже несколько подзабытые, механизмы работы Министерства правды (см. «1984» Дж. Оруэлла).

«Вы, конечно, беспартийный?» – начинает разговор редактор газеты, в которую приходит наниматься герой. Вопрос ключевой. Все, от младших пионеров до старых большевиков, читали статью основателя советского государства «Партийная организация и партийная литература». И потому знали, что «настоящая литература» (газета – тем более) может и должна быть партийной. «Газета – не только пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор масс» – что-то похожее из того же источника.

Одно из самых замечательных и хлебных «организаторских» изобретений – кампания. Чтобы воодушевить трудящихся на новые свершения, придумывается почин (всем классом – на производство или на ферму; журнал шефствует над всесоюзной стройкой; ни одного отстающего рядом), потом он инсценируется (письмо доярки в «Компромиссе восьмом» и ответ «самого Леонида Ильича»), потом развертывается его оголтелая пропаганда (здесь особенно нужны газетчики, «подручные партии»). Скверный идеологический театр выдает себя за реальность.

Афоризм о журналистике как второй древнейшей профессии возник давно и не в Советском Союзе. Но в советской печати он проводился со всей прямотой и откровенностью. Газета изображает не то, что действительно было, а то, что должно быть. Журналист – отдается и продается. Он обязан писать не то, что видит и думает, а то, что от него требуют, да еще симулировать страсть и наслаждение, делать вид, что он так действительно думает, что это – его собственная правда.

Феномен советского двоемыслия, впрочем, не относится к одной профессии или сфере жизни. Он был воздухом, которым дышали почти все. Не случайно о единственном из своих знакомых, Бродском, Довлатов скажет: «Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании» (3, 369). И дальше, по обыкновению, вспомнит несколько анекдотов: Бродский был уверен, что Дзержинский жив, «Коминтерн» считал названием музыкального ансамбля, а член Политбюро Мжаванадзе напоминал ему поэта Блейка.

Большинству других советских граждан Блейк – если бы его портрет еще удалось отыскать – обязательно напомнил бы Мжаванадзе.

В мире «Зоны», как мы помним, было только две группы, два ряда персонажей, поразительно похожих друг на друга: полицейские и воры, ВОХРА и рецидивисты. По другую сторону колючей проволоки типология усложняется, хотя полюса остаются.

На одном – номенклатурные единицы, верные слуги режима, пусть и невысокого полета: редактор Туронок, «елейный, марципановый человек, тип застенчивого негодяя», райкомовские кадры.

На другом – диссиденты, инакомыслящие, которые, как бесплотные тени, тревожащие призраки, ощущаются где-то за кулисами.

«Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:

– Дело Солдатова?

– Что? – не понял доктор.

– Ваш сын – деятель эстонского возрождения?

– Мой сын, – отчеканил Теппе, – фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…» (2, 37).

Где-то рядом с ними, но уже на свету – внутренние эмигранты, люди второй культуры, рисующие, пишущие, думающие по-своему и о своем, а на жизнь себе зарабатывающие в котельных или подметанием улиц. Давид Самойлов – вполне сочувственно – называл таких «тараканами запечными». В такой компании, подвальной Сорбонне, оказывается довлатовский Буш, собравшийся окунуться в гущу народной жизни: один, буддист, ищет спокойствия в монастыре собственного духа (привет ему от Бродского!); другой, художник, работает в традициях метафизического синтетизма, создает цикл «Мертвые истины», рисуя «преимущественно тару – ящики, банки, чехлы»; третий в свободное от кочегарки время занимается теорией музыки («Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?»).

Эта компания таллинских гениев, как и гениев «Сайгона» в «Ремесле», изображена с насмешливым сочувствием.

«Мы вышли на улицу. Буш разразился гневным монологом:

– Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам… А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..» (2, 142).

Но ведь и сам Буш – из той же породы запечных тараканов, внутренних эмигрантов, о чем сообщает повествователю при первой же встрече «гладкими певучими стихами» в духе ильф-петровского Васисуалия Лоханкина: «Пускай кругом бардак – есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть грязен наш сортир… Зато – и это факт – тут нет советской власти. Свобода – мой девиз, мой фетиш, мой кумир!» (2, 124)

Огромное молчаливое большинство между полюсами верных Русланов и запечных тараканов воспринимает этот бардак как привычную среду обитания: ходит на работу, выпивает, воюет с собственными женами, послушно повторяет пропагандистские клише. «А что, живем неплохо… Трудимся, как положено… Расширяем свой кругозор… Пользуемся авторитетом…» (2, 44). «Человек я самый обыкновенный, – произнес Владимир Иванович, – хотя не скрою, работу люблю и в коллективе меня уважают…» (2, 66).

Такие, в общем, живут в ладу с самими собой. «В бардаке быть – по-бардачьи жить».

Сложнее всего приходится другим. Посередине оказываются и люди, не принимающие систему, сложившиеся правила игры, но вынужденные ей служить, играть по ним. Они упираются, внутренне отстраняются, но вынуждены идти на сделку с власть имущими и обстоятельствами.

«Компромисс», как и «Зона», – слово ключевое, символическое.

В читанной Довлатовым книге Н. Берберовой «Курсив мой» есть важный фрагмент: «На Западе люди имеют одно общее священное „шу“ (китайское слово, оно значит то, что каждый, кто бы он ни был и как бы ни думал, признает и уважает), и все уравновешивают друг друга, и это равновесие есть один из величайших факторов западной культуры и демократии. Но у русской интеллигенции элементы революции и реакции никогда ничего не уравновешивали и не было общего „шу“, потому, быть может, что русские и нечасто способны на компромисс, и само это слово, полное в западном мире великого творческого и миротворческого значения, на русском языке носит на себе печать мелкой подлости»[126].

Наблюдение точное, хотя понятия «русское» и «западное» имеют здесь не географический или национальный, а скорее психологический характер.

В том же 1976 году, которым Довлатов датирует большинство своих «компромиссов», Виталий Семин, писатель из неофициальной оппозиции, в одном из писем мог рассуждать вполне по-западному: «Человек, не вступающий в компромиссы, – монстр. Есть только один способ избегнуть компромисса – принудить к нему другого… Компромисс признает, что мир сложен, что самоограничение – единственный способ сохранить его приемлемым для всех»[127]. Тут же Семин включает понятие в важный контекст: «Тирания и лицедейство – это лишь два способа обойтись без компромиссов».

С другой стороны, уже в американской части записных книжек и «Ремесла», на западной почве, Довлатов помещает такой анекдот:

«Дело происходило в газете „Новый американец“. Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без оснований.) Я пытался быть миротворцем.

Я внушал Рубину:

– Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела.

Рубин отвечал:

– Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси-сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может, и прощу» (5, 106; ср. 3, 491).

Компромисс в «Компромиссе» – это действительно мелкая подлость, низость, форма тирании. В настоящем компромиссе, «шу», на уступки идут обе стороны. В довлатовской книге на месте второго договаривающегося субъекта – государственная махина. Человек прогибается и отступает перед железным катком некой