Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

джин с тоником, вино, – предложила Белла» (2, 88). «Он достает из портфеля шоколад и бутылку виски „Лонг Джон“» (2, 116). «Помню, дважды бегали за „Стрелецкой“» (2, 117). «Редактор… лично протянул Хильде бокал шампанского» (2,148).

Женщины из предмета физической страсти или душевного порыва превращаются в привычный аксессуар – и только. Герой «Зоны» готов был получить пулю в спину за немедленную возможность увидеть тихую библиотекаршу в зырянских чунях. Герой «Компромисса» холоден и отстраненно-равнодушен, даже когда удача сама идет в руки. «Не пей так много, – сказала Эви… – А то не можешь делать секс» (2, 111). «И правда, думаю, чего это я… Красивая женщина. Стоит руку протянуть. Протянул. Выключил музыку. Опрокинул фужер…» (2, 168).

Вместе с алкогольным дурманом и непрочными романами газетный мир, как паутиной, затянут ложью. Лгут от чистого сердца, лгут по заказу, входят во вкус и лгут по привычке, получая от этого некоторые дивиденды.

Довлатов-герой часто называет себя циником. От трезвого осознания ситуации, в которой оказался. Но в этом самоопределении есть доля спасительной игры. Если я осознаю, что я лжец и подонок, то хотя бы в этом я правдив, и, значит, «здоровый цинизм» (2, 16) – маска, которую со временем можно сбросить.

Однако можно и заиграться, и тогда маска прирастет, станет лицом, компромисс превратится в лицедейство.

Довлатов-автор не щадит Довлатова-героя, демонстрируя оба варианта цинизма, как «здорового», так и саморазрушительного.

В «Компромиссе пятом» (в отдельной публикации рассказ назывался «Юбилейный мальчик») кампанейская свистопляска развертывается вокруг четырехсоттысячного жителя Таллина, который на самом деле (по правде) оказывается бог весть каким. Бросивший сию конструктивную идею редактор постоянно держит на контроле репортаж корреспондента Довлатова, отводит ненадежных отцов, эфиопа и еврея, сам придумывает младенцу подходящее имя и даже оплачивает его недовольному папаше.

«Здоровый цинизм», однако, поправляет глупую «задумку». Подарочный ключ счастья отправляется в урну, новорожденный Володя становится Лембитом временно, только до регистрации, а выбитые из редактора деньги, к взаимному удовольствию, пропиваются. Живая жизнь (пусть и не самая привлекательная) ускользает из мертвящих объятий «воспитательной схемы». «Дураки остались в дураках». А репортаж? – Кто ж им верил, этим газетам…

В «Компромиссе третьем» отношения между жизнью и схемой уже меняются. Довлатов-герой строчит заказную положительную рецензию на ужасный спектакль по Хемингуэю и превращает любовницу своего приятеля, «беспечную женщину», у которой «за нагромождением поступков едва угадывается душа», в романтическую натуру, путешествующую с фотоаппаратом и томиком Блока. Если исходить из сформулированного в этом же рассказе постулата («Бескорыстное вранье – это не ложь, это поэзия»), такая ложь уже далека от поэзии.

В «Компромиссе восьмом» изображена еще одна кампания. Рапортами Л. И. Брежневу была переполнена пресса семидесятых – начала восьмидесятых годов; рапортовали все – от космонавтов до пионеров и от шахматистов до шахтеров. История поездки Довлатова и фотографа Жбанкова в передовой колхоз для сочинения рапорта генеральному секретарю от лица передовой доярки полна точных и злых деталей и заканчивается анекдотической точкой: благодарственное письмо из московской канцелярии приходит раньше, чем туда успели отправить сам рапорт.

Кажется, что райкомовские организаторы, вышколенная обслуга за стенами охотничьих домиков, затурканные исполнители – весь хоровод идеологической показухи крутится на пустом месте. На самом деле каждый из участников шутовского хоровода имеет свой интерес. Райкомовцы выслуживаются перед центром. Газета поднимает свой престиж. И главный герой с фотографом оказываются вполне корыстной частью этой идеологической своры, хотя им достаются какие-то крохи вроде бесплатной выпивки с закуской, райкомовских девиц и двойного гонорара.

В таких ситуациях всегда есть кто-то крайний, кто платит по счетам. В ранней повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» герой, «маленький человек» Мичулин, видит во сне огромную пирамиду, которая «вся была составлена из бесчисленного множества людей, один на другого насаженных, так что голова Ивана Самойловича была так изуродована тяготевшею над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера, а часть, называемая черепом, даже обратилась в совершенное ничтожество и была окончательно выписана из наличности»[128]. В основе пирамиды нынешней оказывается та самая передовая доярка, такая же покорно-безотказная, жалкая, как и коровы, которые ей поручены.

Унылое здание коровника с загаженными ступенями, трое детей и сбежавший муж, партийный билет, врученный накануне, – декорации этой судьбы, этого «идиотского спектакля» (2, 105), в который ее втянули. Она даже не может, как гоголевский герой, произнести: «Зачем вы меня обижаете?» – потому что говорит только по-эстонски, повторяя заученные фразы о Ленинском центральном комитете.

Довлатовский «маленький человек», в отличие от «лишнего», изображается отстраненно и иронично. «Наш человек!» – радостно восклицает Жбанков, узнав о сбежавшем муже. И дальше упомянут «чуточку разочарованный взгляд» и специально уложенные для встречи с прессой волосы безмолвной Линды.

Но к своему человеку Довлатов-автор тоже относится нелицеприятно. Сразу же после описанной сцены следует разговор приятелей, в котором Довлатов-герой признается, что он чувствует себя зрителем какого-то идиотского спектакля. На что Жбанков отзывается: «Знаешь, что я тебе скажу… не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать – жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…» (2, 105).

А начинается рассказ еще более жестко, сценой не драматической, а откровенно язвительной. Корреспондент чинит редактору разорвавшиеся на заднице штаны, впервые испытывая к нему некоторую симпатию: «Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах» (2, 179). Всю сцену можно рассматривать как сюжетную реализацию известной поговорки о лизании… того самого места.

Называвшийся в отдельной публикации «В гору», «Компромисс восьмой» на самом деле повествует об опасном балансировании над нравственной пропастью.

И здесь же, в болтовне Жбанкова, впервые мелькает анекдот о перепутанных покойниках, который станет основой «Компромисса одиннадцатого» (в отдельной публикации рассказ назывался «Чья-то смерть и другие заботы»).

И в данном случае Довлатов насыщает текст множеством убийственно точных деталей. Похороны директора телестудии (в рассказе Жбанкова он был всего-навсего завхозом) превращаются в казенное госмероприятие и лишены малейшей доли человеческого сочувствия. Визируются траурные речи, готовится телевидение, суетятся распорядители. И лишь отправленный на похороны вместо коллеги «Долматов» («тебе поручено быть желающим») пытается сказать над перепутанным гробом бухгалтера рыболовецкого колхоза искренние слова об уделе человеческом, воспринимающиеся как нарушение ритуала, почти как сумасшествие. «Я слышал тихий нарастающий ропот. Из приглушенных обрывков складывалось: „Что он говорит?..“» (2, 180).

В середине рассказа мелькает как бы бытовая деталь: герой одалживает покойнику свой галстук, который забыли привезти в морг. Она стреляет в финале. «Я шагнул к могиле. Там стояла вода и белели перерубленные корни. Рядом на специальных козлах возвышался гроб, отбрасывая тень. Неизвестный утопал в цветах. Клочок его лица сиротливо затерялся в белой пене орхидей и гладиолусов. Покойный, разминувшись с именем, казался вещью. Я увидел подпираемый соснами купол голубого шатра. Как на телеэкране, пролетали галки. Ослепительно-желтый шпиль церкви, возвышаясь над домами Мустамяэ, подчеркивал их унылую сероватую будничность. Могилу окружали незнакомые люди в темных пальто. Я почувствовал удушливый запах цветов и хвои. Борта неуютного ложа давили мне плечи. Опавшие лепестки щекотали сложенные на груди руки. Над моим изголовьем суетливо перемещался телеоператор. Звучал далекий, окрашенный самолюбованием голос…» (2, 180). По ходу описания вдруг резко меняется точка зрения, и вот уже герой оказывается в гробу, видит над собой купол голубого неба, чувствует борта своего последнего ложа и слышит свой собственный голос, произносящий речь не над Ильвесом или Гасплем, а над самим собой.

Удваивая героя (Алиханов – Довлатов), Довлатов-автор затем раздваивает его. Мотив двойника из «Зоны» переходит в «Компромисс», становится архетипическим. И в конце возникает сходный ритмико-интонационный ход: лирический взлет срывается в реальность, заканчивается бытовой точкой.

«Я вдруг утратил чувство реальности. В открывшемся мире не было перспективы. Будущее толпилось за плечами. Пережитое заслоняло горизонт. Мне стало казаться, что гармонию выдумали поэты, желая тронуть людские сердца…

– Пошли, – сказал Быковер, – надо занять места в автобусе. А то придется