Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

– Оковы тяжкие падут! – закричал фарцовщик Белуга.

– Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет, – философски заметил Адам.

– Вы можете хохотать, – застенчиво произнес Лейбович, – но я скажу. Мне кажется, еще не все потеряно».

И дальше – финальная романтическая виньетка: «Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась все прозрачнее. И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за бараками» (1, 197).

В этом рассказе зона фантастически изменяется. Можно ли поверить, что это тот лагерь, в котором (через несколько страниц) будут насиловать пьяную проститутку. Эти зэки в этом рассказе интеллектуально подкованы, возвышенно настроены и ироничны. Кажется, что зона расположена где-то возле Зурбагана и в уголовников играют те самые молодые интеллектуалы, которые называли кафе «Бригантина» или «Ассоль», ехали за туманом и спорили о сроках пришествия коммунизма. И внешне прозаический эпилог (Мищук так и не вернулся в авиацию, пил, старел, играл на мандолине; Маркони разбился с пудовой канистрой контрабандной белужьей икры) входит в условия романтической игры: если герой не гибнет, то проваливается в прозу жизни, облачается в домашний халат.

Второй по счету фрагмент «Зоны» изящно исполнен в духе старших товарищей-шестидесятников, авторов «Апельсинов из Марокко» и «Хроники времен Виктора Подгурского». И конечно, хорошо просматривающегося за их спиной А. Грина.

Безусловно, дело не могло обойтись без главного кумира шестидесятников. Трилогия о капитане Егорове и его молодой жене (знакомство на юге и женитьба, февральская тоска и одиночество под вой караульной собаки, убийство ее бравым капитаном, мучительное ожидание результата операции Кати) явно написана в тени Хемингуэя. Второй рассказ кажется просто вариацией хемингуэевской «Кошки под дождем»: одинокая пара, тоскующая женщина, скрытое отчуждение – только найденную кошку заменяет убитая собака. Третий – такая же вариация последних страниц романа «Прощай, оружие». Правда, «блудный сын» оказывается оптимистичнее «папы Хэма»: английская Кэт умирает – русскую Катю спасает кудесник Маневич.

Еще два текста «ни о чем» исполнены в иной манере. Они держатся не на скрытом, уходящем в подтекст напряжении при описании простых ситуаций (вариант Хемингуэя), а на диалоге, столкновении языков, обнаруживающем вечную парадоксальность жизни.

«Ночью передали из зоны:

„В обрубке прижмурился зэк“.

Дело было так. Стропаль неверно повел рычаги. Над головами косо рванулся блок. Скользнула чугунная цепь. И вот – корпусом двухосного парогенератора АГ–430… Нет, куском железа в полторы тонны… В общем, зэку Бутырину, который, нагнувшись, притирал швы, раскроило череп» (1, 289).

Таков голый предметный смысл одиннадцатого по счету рассказа «Зоны». Обратим внимание: смерть зэка Бутырина уже описана дважды, на разных языках: сдержанно-сочувственном – повествователя и блатной фене, которой пользуются охранники.

Потом в длинном анафорически связанном периоде (опять стихотворение в прозе) перед нами проходит бо́льшая часть его жизни как череда возможных смертей: «Он мог подохнуть давно. Например, в Сормове… Он мог подохнуть в Гори… Он мог подохнуть в Синдоре… Он мог подохнуть в Ухте… Он мог подохнуть в койненском изоляторе… И вот теперь он лежит под случайным брезентом» (1, 289–290). Так вводится третий язык – язык заключенных; так и Бутырин мог бы сказать о себе.

Дальше по-прежнему охраняемый (!) труп увезут в тюремную больницу. «А через месяц замполит Хуриев напишет Инессе Владимировне Бутыриной, единственной родственнице, двоюродной тетке, письмо. И в нем будет сказано: „Ваш сын, Бутырин Григорий Тихонович, уверенно шел к исправлению. Он скончался на трудовом посту“…» (1, 290). Это уже четвертый в коротком рассказе язык описания: безличной государственной машины, для которой что мать, что двоюродная тетка – все едино и которая сводит все многообразие жизни к железобетонно-бюрократическим безличным формулам.

Внезапная, случайная, простая смерть. Смерть человека, хотя Бутырин был «потомственный скокарь, наркоман, волынщик и гомосек» и вроде бы не заслуживает жалости и сочувствия. Равнодушие мира, которому нет дела до отдельной судьбы: каждый умирает в одиночку.

Конечно же, это чеховский сюжет, чеховский взгляд на мир, его «последняя простота», которую Довлатов тоже примеряет к своему материалу.

Второй рассказ, может быть, еще более чеховский. Сидят и беседуют во время перекура «коротконогий парень в застиранной телогрейке – Ерохин» и «бывший прораб, уроженец Черниговской области, тощий мужик – Замараев» (знакомый уже тип знакового портрета). Говорят о пустяках, но, как выясняется, даже смысл слов понимают по-разному.

«– У меня пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник рубленый… За окнами – жасмин… Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье… – Кум? – забеспокоился Ероха. – Опер, что ли? – Опер… Сам ты – опер. Кум, говорю… Родня…» (1, 246).

«– Сапоги у меня были яловые, – откликнулся Замараев. – Деверем пошиты. – Как это – деревом? – не понял Ероха. – Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь…» (1, 284).

«– Эх ты, деревня! А секс? – Чего? – не понял Замараев. – Секс, говорю… – Ты по-людски скажи. – Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь – это что? Любовь – это… Любовь – это… калейдоскоп. Типа – сегодня одна, завтра другая… – Любовь, – сказал Замараев, – это чтобы порядок в доме. Чтобы уважение… А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища» (1, 248).

«– …Бывает… Поймаешь что-либо на кончик… – А? – не понял Замараев. – На кончик, говорю… Ну, это… гонорея… – Чего? – Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак» (1, 248–249).

На трех страницах герои по два раза обмениваются непониманиями. За анекдотическими, в сущности, каламбурами обнаруживается глубинная разница, пропасть между культурами: традиционной деревенской и маргинальной барачной, кочевой и оседлой. Перечитайте чеховские «Новую дачу» или «На Святках» – там есть и этот прием, и сходная идея.

«„Жена моя добрая, сердечная женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта быть полезной вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою“, – воспитывает инженер-дачевладелец мужиков из соседней деревни. Один из них пересказывает разговор: „Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой…“»[119]

Через некоторое время ситуация повторяется. Раздраженный инженер выговаривает тем же мужикам: «„Я и жена относились к вам, как к людям, как к равным, а вы? Э, да что говорить! Кончится, вероятно, тем, что мы будем вас презирать. Больше ничего не остается!“ Один из них, тот же Родион, радостно сообщает жене: „А потом глядит на меня и говорит: я, говорит, с женой тебя призирать буду. Хотел я ему в ноги поклониться, да сробел… Дай бог здоровья… Пошли им, Господи…“»[120]

Но при разнообразных отзвуках и ориентирах «Зона» не рассыпается на отдельные фрагменты. Стилистически книгу связывает единство интонации, тематически – комментирующий курсив, сюжетно – центральный автопсихологический персонаж.

История зоны была бы иной без судьбы Бориса Алиханова. Он присутствует в шести фрагментах из четырнадцати. Он – единственный, чья судьба развертывается, меняется в заколдованном мире зоны. Он – чужак, человек со стороны. «Он был чужим для всех. Для зэков, солдат, офицеров и вольных лагерных работяг. Даже караульные псы считали его чужим. На лице его постоянно блуждала рассеянная и одновременно тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге» (1, 200).

Подробной предыстории у Алиханова нет, но и этой ключевой характеристики достаточно. Он пытается стать своим и близким на обоих полюсах зоны: таскает печенье и консервы заключенным, спасает обреченного на смерть стукача, пьет и дерется с другими надзирателями. Но за попытками мимикрии, приспособления все время проступает иное: та же самая чуждость, иная реакция, рассеянная улыбка.

Алиханов все время, как пушкинский Германн за карточным столом, обдергивается, проваливается в иную систему отношений. Призывает распаленных водкой и похотью сотоварищей к воздержанию («Люди вы или животные?! – произнес Алиханов… – Попретесь целым взводом к этой грязной бабе?!») – и прется в том же направлении. Вступает в человеческие отношения с заключенными – и получает в награду котлетки из капитановой жучки.

Он пытается стать как все, требовать строгого выполнения режима – и проигрывает в этой схватке непримиримому отказнику Купцову. Кстати, в одном из эпизодов он видит в этом рецидивисте своего двойника.