Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

надзирателя конвойной охраны, циклом тюремных рассказов», но и «подборкой»[105]. Через пять лет оно конкретизируется, оснащается именами-флажками, в том числе неизвестными Довлатову в шестидесятые годы.

В разработке темы «полицейские и воры», рассуждает автор, возможны два пути.

«„Каторжная“ литература существует несколько веков. Даже в молодой российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. Начиная с „Мертвого дома“ и кончая „ГУЛАГом“. Плюс – Чехов, Шаламов, Синявский». (Можно было бы добавить: плюс Дорошевич, Якубович, Морозов, Фигнер и т. д. и т. п. – И. С.) По этой «шкале идейных представлений» узник изображался как фигура страдающая и трагическая, заслуживающая жалости и восхищения, а охранник – как жестокий злодей, нравственный монстр.

«Наряду с „каторжной“ имеется „полицейская“ литература. Которая тоже богата значительными фигурами. От Честертона до Агаты Кристи». (Заметим, что «полицейский» у Честертона – это священник, отец Браун. – И. С.) Она меняла «нравственный прейскурант»: сыщик, моралист, воплощение торжества закона и справедливости борется здесь с преступником – чудовищем и исчадием ада.

Оказавшись в зоне, признается Довлатов, он скорее был готов увидеть карателя и душегуба в себе. Такова гуманная шкала, более характерная для русской литературы и более убедительная (заметим: литературная убедительность приравнивается к правде!). Через неделю службы от этих надежд и иллюзий не осталось и следа. Фальшивыми оказались (показались?) обе нравственные шкалы. Обнаружился третий путь, пожалуй, этически более безнадежный, чем два других.

«Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны. Между зэками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.

По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. 〈…〉

Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы.

Повторяю – это главное в лагерной жизни. Остальное – менее существенно» (1, 222).

«Безответственные рассуждения» множатся, длятся – и в них обнаруживаются живые противоречия, оговорки, корректирующие выведенную формулу о «едином и бездушном мире».

Вдруг оказывается, что «есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не обойтись» (1, 263).

Например, язык, не просто «приблатненный» (1, 222), но в своем роде совершенно органичный, затейливый, картинно-живописный, близкий к «звукописи ремизовской школы» (1, 264). «Не уверен, что Довлатов здесь прав. Мой собственный опыт этого не подтверждает», – возражал автору «Зоны» один из первых рецензентов И. Серман, побывавший по другую сторону запретки[106].

Например, отношение к вольным женщинам, вольняшкам, которые становятся предметом бескорыстной, идеальной любви. «Женщина, как таковая, является чудом» (1, 271). В письме от 30 мая (1, 286–287) рассказана история романтически-бесплотной любви учительницы с металлическими зубами и бельмом на глазу и «беспредельщика» Макеева, «истаскавшегося по этапам шестидесятилетнего мужчины». Это чистые Петрарка и мадонна Лаура!

Например, письма из дома, которые всегда воспринимаются как «лагерная святыня» (1, 270).

Чем же порожден этот противоречивый, как выясняется, мир Зоны?

Довлатов-комментатор, литератор образца восемьдесят второго года дает два несовпадающих ответа.

Первый, так сказать, исторический, социологический, по известной формуле: «Бытие (битие?) определяет сознание».

«Лагерь представляет собой довольно точную модель государства. Причем именно Советского государства. В лагере имеется диктатура пролетариата (то есть – режим), народ (заключенные), милиция (охрана). Там есть партийный аппарат, культура, индустрия. Есть все, чему положено быть в государстве» (1, 217).

«Советская тюрьма – одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из форм тотального всеобщего насилия» (1, 263).

«Лагерь – учреждение советское – по духу. По внутренней сути. Рядовой уголовник, как правило, вполне лояльный советский гражданин» (1, 290).

Второй ответ скорее метафизический, философский, варьирующий идеи, конечно же, читанных экзистенциалистов («Ад – это другие»).

«По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами…» (1, 181).

В новеллистическом слое «Зоны» эту формулу разыгрывают герои. «Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА – это ад!» – предостерегает Алиханова комиссар военкомата.

«Тогда я ответил, что ад – это мы сами. Просто этого не замечаем. „А по-моему, – сказал комиссар, – ты чересчур умничаешь“» (1, 296).

Будущего охранника Алиханова считают умником. Рассказчик Довлатов подшучивает над собой, припоминая реплику издателя «Сережу мысли не интересуют» и язвительное определение приятелей-критиков «Трубадур отточенной банальности».

Покорно неся бремя своей репутации («Я понимаю, что все мои рассуждения достаточно тривиальны… Я не обижаюсь. Ведь прописные истины сейчас необычайно дефицитны». – 1, 215), Довлатов на самом деле наталкивается на дилемму, над которой билась философия и литература нескольких столетий. На жаргоне русского XIX века она называлась проблемой «человека и среды».

«Человек по природе добр», – столетие убеждали мир наследники философов-просветителей.

«Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, – лениво ставит общеизвестный диагноз тургеневский лекарь Базаров. – Исправьте общество, и болезней не будет… По крайней мере, при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек или умен, зол или добр»[107].

«Ясно и понятно до очевидности, – с запальчивой уверенностью оспаривает эту как бы аксиому Достоевский, – что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой…»[108] В человеке неистребим – порою даже саморазрушительный – инстинкт свободы, «это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог»[109].

Поэтому попытки абсолютно правильного устройства общества здесь, на земле, так же безнадежны, как малодушны жалобы на то, что «среда заела». Все упирается в человеческую личность.

В веке двадцатом, когда аморфная и в чем-то милая «среда» превратилась в могучую тоталитарную систему, государственную машину по «воспитанию» массы, в эпоху «конца романа» и людей, выброшенных из своих биографий, как шары из бильярдных луз (Мандельштам), – проблема приобрела новую остроту и злободневность.

«Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать – тридцать – сорок лет на Руси, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие… (дальше перечисляются разнообразные страшные виды пыток. – И. С.) ни одна чеховская пьеса не дошла бы до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом», – ответил прекраснодушному XIX веку Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»[110].

И еще жестче рассуждал В. Шаламов: «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века (из этого ряда Шаламов исключал только Достоевского. – И. С.) несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке»[111].

Авторы «Архипелага ГУЛАГ» и «Колымских рассказов», беспощадные по отношению к старой гуманистической традиции, писавшие, в общем, об одном и том же, в представлении о природе и возможностях человека оказываются на разных полюсах.

Солженицын абсолютно уверен, что человек, сохранивший в душе Бога, вынесет любые муки, преодолеет, победит… Человека можно убить, но нельзя сломать – вот стержень, на котором держится здание «Архипелага…», книги, как ни странно, жизнеутверждающей. Репортаж из ада, опыт его «художественного исследования» предпринимает человек, благополучно вернувшийся оттуда. «Благословляю тебя, тюрьма!»

«Автор „КР“ („Колымских рассказов“. – И. С.) считает лагерь отрицательным опытом для человека – с первого до последнего часа, – словно возражает узнику Марфинской шарашки колымский каторжник. – Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь – отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех – для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики»[112].

Если человек все-таки что-то сохранил в себе, значит его просто мало били. Просветительское «среда заела» трансформируется у Шаламова в абсолютную, рабскую зависимость человека от тоталитарного целого. Потому шаламовские рассказы – это «записки с того света» человека, который так и не вырвался, не вернулся из ада.

Довлатов – комментатор «Зоны» тоже включается в этот спор. Но с особой позицией. «Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере – особенно» (1, 216) – выглядит вполне по-шаламовски. Как и мысль о произвольности добра и зла,