Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

прецедент в виде наследия Александра Сергеевича Пушкина… Пушкин писал изысканно, коротко, это была эстетическая проза… В основу его творчества был положен нобелевский принцип – чисто художественные качества. Пушкин не был ни революционером, ни бюрократом, ни проповедником, ни святошей, он был только писателем и писал коротко, изысканно и блистательно по форме»[98]. Довлатов повторяется не только потому, что это устная речь, интервью, но и потому, что говорит о главном в своей литературе: краткость, изысканность, эстетизм.

«Пушкин существует как икона, но не как учебное пособие, а между тем я совершенно однозначно считаю, что проза Пушкина – лучшая на русском языке, конкретно – „Капитанская дочка“ и в еще большей степени – „Повести Белкина“. И главное тут не простота и ясность Пушкина, а еще нечто большее.

Читая Пушкина, видишь, что проза может обойтись без учености, без философии и религии, даже без явной, подчеркнутой духовности. То есть достаточно как следует рассказать историю, житейский случай, и глубина жизни, ее духовное содержание и все прочее – проявятся сами собой. Чудо „Повестей Белкина“ именно в том для меня, что это всего лишь „случаи из жизни“, рассказанные без затей. Ни одну книгу я не перечитывал столько раз, сколько „Белкина“, может, раз тридцать»[99].

«Как следует рассказать историю» – это и есть задача рассказчика, пусть «самого малого, крошечного, несоизмеримого». Путешествие в «Заповедник» тем самым было не только физическим, но и духовным актом.

Пушкин, Чехов, Мандельштам, Бродский – как все это неоригинально… Но он никому не давал обещания обязательно быть оригинальным. «Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности» (1, 215). И вообще: «Сложное в литературе доступнее простого» (5, 127).

«Повести Белкина», кстати, весьма сложны. Они едва ли не сразу стали чтением для писателей. Баратынский «ржал и бился» (с чего бы это?). Зощенко сочинил «Шестую повесть Белкина». Историки литературы уже полтора века развинчивают вроде бы прозрачные тексты, обнаруживая в них все новые литературные подтексты и рефлексы.

Довлатовские драматические анекдоты, выдающие себя за реальность, почти всегда сориентированы в пространстве литературы.

Самый простой прием – прямая обработка цитат, каламбурные и омонимические сдвиги.

«Рожденный ползать летать… не хочет» (5, 49).

«Театр абсурда. Пьеса: „В ожидании ГБ…“» (5, 53). Тут уже, наверно, нужно пояснять, что беккетовский Годо превращается в аббревиатуру государственной безопасности.

«Диссидентский романс: „В оппозицию девушка провожала бойца…“» (5, 123).

«Романс диетолога:

И всюду сласти роковые,

И от жиров защиты нет…» (5, 128).

Вот как откликнулась драматическая формула пушкинских «Цыган»! Перепечатывая довлатовский текст, я по привычке вставил сначала исконно-пушкинские «страсти».

«Романс охранника:

В бананово-лимонном Сыктывкаре…» (5, 128).

Только в записных книжках таких примеров десятка полтора. Нечто подобное без труда и в изрядном количестве можно найти во всех довлатовских книгах. Причем используется, как правило, то, что на слуху у любого прошедшего школьную программу и читающего русского человека. Один из современных авторов, кажется, определяет такой прием как «интеллектуальный примитив».

Случай посложнее – неявные, скрытые, возможные цитаты, которые принято называть реминисценциями. К примеру, аналог чуть раньше приведенной фразе «Сложное в литературе доступнее простого» находится в знаменитых «Волнах» Пастернака. Лирический герой собирается впасть, «как в ересь, в неслыханную простоту» (знакомый мотив). И дальше про эту простоту сказано:

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им[100].

Ясно, что речь идет об искусстве, художестве: сложное понятней (доступней) простого, потому что это не та простота, которая «хуже воровства», а простота как преодоленная, укрощенная сложность. Ход мысли совершенно тождествен, но кто рискнет точно утверждать, что, совершая свое банальное открытие, автор «Записных книжек» помнил пастернаковские «Волны».

Но самое интересное, когда прием или образ воспроизводится не цитатно, а структурно. Видимые книги в таких случаях становятся как бы невидимыми. Повествователь через голову читателя простодушного лукаво подмигивает понимающему читателю или своему брату-сочинителю.

Ранняя «сентиментальная повесть» (подзаголовок, возможно отсылающий к Зощенко) «Иная жизнь» – этакий литературный капустник. Герой, филолог Красноперов, едет в Париж писать о «духовной репатриации» Бунина. Во сне он видит ужа (того самого, из горьковской «Песни о Соколе»), который разгуливает по бульвару Капуцинов.

«Нарядные девицы, глядя ему вслед, кричали:

– Рожденный ползать летать не может!

– И не хочет, – реагировал уж» (1, 76).

Так обрабатывается, сценически разыгрывается уже использованная в записных книжках переиначенная цитата.

На той же странице неуемный уж читает маленькую лекцию о «Песне о Соколе» и насвистывает пушкинские стихи на мотив чарльстона. На следующей – намек на «Доктора Живаго». Еще через три – пародийный «окулистический» разбор «Красной шапочки» в структуралистском духе.

Конец девятнадцатой главки «Большие люди» выглядит на этом фоне вполне невинно. «Красноперов положил салфетку и вышел. Она разворачивалась, шурша и вздрагивая» (1, 89).

На самом деле здесь, кажется, начинается более изощренная игра. В мемуарах Д. Григоровича есть эпизод, связанный с работой над очерком «Петербургские шарманщики», текст которого прочитал Достоевский. «„Не то, не то, – раздраженно заговорил вдруг Достоевский, – совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая…“ Замечание это, – помню очень хорошо, – было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая – выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение. Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а звеня и подпрыгивая, – этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным приемом»[101].

Сама структура и ритмика поставленной в конец главы фразы заставляет вспомнить этот пример пластического мастерства. Пятак упал, звеня и подпрыгивая. Салфетка разворачивалась, шурша и вздрагивая. Довлатов пробует прием, испытывает его на живописность и, кажется, потом нечасто к нему возвращается.

Но литературная метка, след от чтения сохраняется и остается.

В позднем, одном из последних, рассказе «Мы и гинеколог Буданицкий» страдающая от невнимания мужа дама кокетничает с писателем Григорием Борисовичем, глядя в американское небо:

«– Дивно, что вы пришли, – сказала Фаина, – взгляните на это облако. Что оно вам напоминает?

– Вас, – ответил писатель.

– Что вы? Я куда полнее. Хотя кушаю в принципе мало… Оно напоминает сон.

– Действительно» (4, 290).

Писатель Тригорин (см. чеховскую «Чайку») ответил бы: «Плыло облако, похожее на рояль».

Рассказчик Довлатов явно об этом помнит, будто бы мимоходом проговариваясь на следующей странице: «Над озером, естественно, кружились чайки» (4, 292).

Озеро и чайки – оттуда же, из чеховской грустной комедии жизни. Страсти тут кипят совсем другие, хотя писатель такой же усталый, замученный, осознающий, что он не Хемингуэй и даже не Аксаков (правда, уже в другом рассказе из того же цикла).

Литературный комментарий к довлатовским текстам, подобно именному указателю, мог бы составить целую книжку.

Уроки чтения постоянно переплетаются со школой письма.

Зона: Два ада и чужие голоса

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя…

Поэта долг – пытаться единить

края разрыва меж душой и телом.

Талант – игла. И только голос – нить.

И только смерть всему шитью пределом.

«Зона» оказалась самой «невидимой» книгой Довлатова. Ее, как принято говорить, творческая история растянулась почти на двадцать лет.

«Он исчез с улицы, потому что загремел в армию, – вспоминал И. Бродский. – Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде» (МД, 393).

«…Осенью 64-го года я появился в Ленинграде. В тощем рюкзаке лежала „Зона“. Перспективы были самые неясные. Начинался важнейший этап моей жизни…» – сделана лаконичная зарубка в «Невидимой книге» (3, 361). В первом варианте (1977), впрочем, начало важнейшего этапа датировалось «осенью 65-го года»[102].

С этой рукописью Довлатов и стал известен в ленинградской второй культуре. Судьба четырех машинописных экземпляров (точно