Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

так: «Я уже говорил, что познакомился с Бродским, и он, вытеснив Хемингуэя, навсегда стал моим литературным кумиром»[87]. Во втором издании в составе «Ремесла» наряду с пародией на кумира прежнего появилась новая главка «Рыжий», в которой, со ссылкой на Нильса Бора, противопоставлены ясные и глубокие истины: «Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая…»

На фоне одержимых ясными истинами друзей из второй культуры Рыжий оказывается исключением.

«Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или – как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…

Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии.

Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного Духа» (3, 369).

Великодушно и трезво увидеть гения не в себе, а рядом, в товарище и ровеснике, – случай для второй культуры нечастый, почти исключительный. Этой привязанности Довлатов не изменил никогда. Бродский стал для него Поэтом, живым классиком, измерительной линейкой современной литературы.

«Затем выступали писатели как авторитарного, так и демократического направления. В качестве союзника те и другие упоминали Бродского. И я в который раз подумал: „Гений противостоит не толпе. Гений противостоит заурядным художникам. Причем как авторитарного, так и демократического направления“» («Филиал», голос Далматова) (3, 187).

«Все равно он гений» («Записные книжки». – 5, 107).

Еще оттуда же: «О Бродском: „Он не первый. Он, к сожалению, единственный“» (5, 110).

«Литературным антиподом Солженицына можно считать великого русского поэта Иосифа Бродского, моего давнего знакомого и кумира…»; «Пока живет и работает хотя бы один гениальный русский писатель – русская литература продолжает оставаться гениальной»; «Надежду на возрождение русской словесности дает мне то, что в литературе продолжает трудиться один гениальный писатель. Это – Иосиф Бродский» (лекция «Блеск и нищета русской литературы». – 5, 236, 241, 242).

«Он словно диктовал. Для памяти – свою литературную иерархию. Лучший поэт – Иосиф Бродский. Его Сергей боготворил» (воспоминания П. Вайля о последних днях Довлатова) (МД, 460).

На фоне этой миссии Поэта рассказчик «Филиала» и вычерчивает контур своей судьбы: рядового литератора, вернее – журналиста.

Коррективом к романтическому понятию гения оказываются еще два афоризма из записных книжек (один из них будет обработан в «Филиале»): «Гений враждебен не толпе, а посредственности. Гений – это бессмертный вариант простого человека» (5, 76).

Из любимых поэтов к Бродскому обычно добавлялся Мандельштам. Наиболее полный список поэтических предпочтений и увлечений оглашен в одном из писем конца семидесятых (Е. Скульской). «Я поэзией не занимаюсь и люблю целиком только двух поэтов – Бродского и Мандельштама. Еще мне нравятся несколько стихотворений Вийона, Пушкина „Медный всадник“, отдельные строфы Ахматовой, Языкова („Не вы ль услада наших дней…“), Тютчева („Эти бедные селенья…“), Пастернака („Когда случалось петь Дездемоне…“), Вяч. Иванова („Когда ж противники увидят…“). И кажется, все. Все мои любимые стихи я готов воспроизвести за один час…» (МД, 524).

В другом письме начала восьмидесятых (Н. Сагаловскому) стихи адресата сопоставляются с лучшими современниками: «Я говорил и могу повторить, что это замечательные стихи на уровне Давида Самойлова, Олега Чухонцева, Саши Кушнера, Липкина. Я даже не могу написать – и так далее, потому что „далее“, в общем-то, и нет» (МД, 340).

Бунин как-то, смеясь, рассказывал Чехову про критический отзыв на свое раннее произведение. Критик написал, что «этот рассказ „сделал бы честь и более крупному таланту“»[88]. Довлатовский вкус человека, «поэзией не занимающегося», сделал бы честь профессиональному стихотворцу или хорошему критику. В списке поэтов нет ни проходных фигур, ни равнодушной всеядности. Он концептуален. Внимание Довлатова привлекает лирика интеллектуальная, предметная, часто тяготеющая к новеллистически-сюжетному развертыванию.

Из прозаиков Довлатов долго и упорно предъявлял в качестве образца Куприна. В «Невидимой книге» с насмешливой гордостью рассказан анекдот, «как меня приняли за Куприна».

«Выпил я раз лишнего, сел в автобус и отправился по делам. Рядом сидела девушка, и я заговорил с ней, чтобы уберечь себя от сна и отупения. В это время наш автобус миновал ресторан „Приморский“, бывший – „Чванова“.

Я сказал:

– Любимый ресторан Куприна!

Девушка отодвинулась и говорит:

– Оно и видно, молодой человек!..»[89]

В «Ремесле» Довлатов повысил свой хмельной статус, заменив Куприна Достоевским (3, 338). Но в записных книжках так и остался Куприн (5, 24).

Психологические причины такого предпочтения хорошо объяснил Л. Лосев: «Довлатов всегда был слишком профессионален, чтобы гениальничать. Даже когда ему предложили назвать классика, который служит ему ориентиром, он назвал Куприна. Назвать Толстого или Чехова, с его точки зрения, было бы нехорошо, неловко»[90].

Выбор имени-ориентира, кроме того, точен и эстетически. Довлатова объединяет с Куприным вкус к факту, интерес к невыдуманной жизни (хотя у постоянного посетителя «Чванова» линия «Листригонов» и «Гамбринуса» соединялась с выдумками «Олеси»).

Чехов же привлекает внимание автора «Чемодана» не только как соратник по ремеслу, анекдотический рассказчик, солист на ундервуде, но – своей этической уникальностью.

«Сергей Донатович, видите ли, считал, что художник, творя свою вторую художественную реальность, в подсознании освобождает себя от законов первой реальности, которые оказываются для него как бы неписаными, – и тому в подтверждение любил приводить компрометирующие факты из жизни корифеев – служителей муз. Спотыкался, правда, на Антоне Павловиче Чехове» (И. Смирнов-Охтин) (МД, 434).

Отсюда – мечта (неосуществимая?!) в «Соло на ундервуде»: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим хочется быть только на Чехова» (5, 46).

Возвращаясь к художественной реальности, Довлатов не только восхищался, ценил и благоговел. Старая классика перед судом рассказчика вдруг обнаруживала репрессивно-пугающие черты.

В одной американской лекции хлестко изображены «четыре гиганта русской прозы». Их творчество совсем по-школьному разрубается на «громадное пластическое дарование» («великий художник») и «неудержимые попытки выразить себя в общественно-политических и духовно-религиозных сферах деятельности» («плохой мыслитель, проповедник»).

Отводя по одному-два абзаца на брата, Довлатов устраивает погром в садах российской словесности.

Толстой, изменив своему замечательному дару, сочиняет скучные басни для народа, почти дегенеративные трактаты об искусстве и умирает на заброшенной (почему заброшенной?) станции, так и не разрешив своих проблем.

Достоевский, сочинив четыре гениальных романа, превращается в публициста-славянофила, а главное – страшного зануду.

Гоголь, писатель с «тотальным чувством юмора» (вот оно, свое!), автор лучшего романа на русском языке, затем углубляется в поиски нравственных идеалов, издает опозорившую его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой оправдывает рабство, и умирает абсолютно сумасшедшим человеком.

Четвертому «гиганту», впрочем, достается не только за идеи, но и за художественность. «Тургенев начал с гениальных „Записок охотника“, затем писал романы „с идеями“ и уже при жизни утратил свою былую славу. Защищая Тургенева, его поклонники любят говорить о выдающихся описаниях природы у Тургенева, мне же эти описания кажутся плоскими и натуралистичными, они, я думаю, могли бы заинтересовать лишь ботаника или краеведа. Герои Тургенева схематичны, а знаменитые тургеневские женщины вызывают любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. В наши дни мне трудно представить себе интеллигента, перечитывающего романы Тургенева без какой-либо практической или академической цели вроде написания ученой диссертации на тему „Тургенев и русская общественная мысль 60-х годов девятнадцатого столетия“» (5, 234).

В общем, перефразируя героя лучшего русского романа (Собакевича), – «идеолог на идеологе сидит и идеологом погоняет. Все сумасшедшие».

В этих характеристиках, рассчитанных на американских студентов, виден скорее не строгий филолог, а рассказчик-анекдотист. Кажется, из-за плеча Довлатова выглядывает Хармс с его анекдотами о Пушкине или анонимный подражавший ему сочинитель «Анекдотов о русских писателях», активно циркулировавших в самиздате.

«Тургенев, мало того что от природы был робок, его еще Пушкин с Гоголем совсем затюкали. Проснется ночью и кричит: „Мама!“ Особенно под старость».

«Лев Толстой очень любил детей. За обедом он им все сказки рассказывал да поучения.

Бывало, все уже консоме с пашотом съели, профитроли, устриц, бланманже, пломбир, – а он все