Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума

к благоустроенному среднему классу Вены, и бесконечно далекими от ее высшего сословия. Писатель Карл Краус, рьяный обличитель антисемитов, который и сам заигрывал с антисемитскими мотивами, наверняка посмеялся бы над претенциозной страстью Гермины Вайнреб к Германии, ее до боли уязвимой готовностью ассимилироваться во что бы то ни стало, – но ни она, ни ее муж не обладали ни могуществом, ни влиянием, чтобы Краус удостоил их своими колкостями.

Когда они еще ютились в мрачном доме на Одеонгассе в Леопольдштадте, где дети все время плакали от голода, а женщины рыдали, получив вести о гибели мужа или брата на войне, на маленького Вайнреба снизошло озарение. По крайней мере так он это описывает сам. Давида, его отца, человека нервного и уже больного, призвали в австрийскую армию, но вскоре комиссовали и отправили в санаторий.

Не по годам развитый ребенок как раз задавался вопросом о своем месте в жизни, когда их навестил его дед по материнской линии Нозен Яменфельд. Яменфельдом он был не всегда. Эта фамилия вышла из-под ленивого пера клерка иммиграционной службы. Так Беньямин Фельд стал просто Яменфельдом. Яменфельд-Фельд приехал из «мира грез», о котором Вайнреб и не догадывался: старого мира, который так часто становился объектом сентиментальной ностальгии (живопись Шагала, «Скрипач на крыше» и пр.), почтенных знатоков Торы, бережного соблюдения традиций и хасидских танцев. Когда дед рассказывал о выдающихся предках и раввинах-чудотворцах, у Вайнреба, по его словам, впервые возникло чувство защищенности посреди сумятицы и хаоса. Возможно, пишет он, «крах того мира, о котором мечтали мои родители, воскресил связи с миром их родителей»[12].

От деда Вайнреб наслушался рассказов о чудесах и тайнах, которые передавались мудрецами из поколения в поколение. Его бабушка Ханна говорила, что в ее семье было сто двадцать семь знаменитых мудрецов, старшин и ученых. Прадед Авреймель был столь эрудирован, что в далекую Буковину к нему приезжали ученые из самого Иерусалима. Семья гордилась также родственными узами с Шаулем Валем Каценелебогеном, евреем, по преданию в 1587 году одну ночь занимавшим трон Речи Посполитой, потому что шляхта никак не могла определиться с кандидатом на престол. Говорили, что одним из их далеких предков был сам царь Давид. В мемуарах, в странном, но вполне характерном для него полете фантазии Вайнреб задается вопросом, не в нем ли одном сосредоточилась сила всех этих выдающихся предков.

Однако один вопрос Вайнреба озадачивает. Как семья матери, сплошь состоявшая из набожных мудрецов и ученых, позволила ей выйти замуж за простого человека вроде его отца, бесконечно далекого от всего духовного? Дед Яменфельд мог просветить мальчика и в этом вопросе. Пусть Давид Вайнреб и простой делец, но родом он из семьи знаменитого бродячего проповедника, Магида из Надворной, города великих хасидских династий. Этот толкователь сакральных историй обладал древними текстами с невероятно сложными и глубокими трактовками священных книг, которые могли принадлежать лишь самому пророку Илии. Пусть отцу Вайнреба эти откровения не будут доступны никогда, однако его сын вполне может удостоиться посвящения в их тайны.

В эти тяжелые годы в Вене у Вайнреба появилась еще одна мечта. Оказавшись среди людей, которые горевали о гибели близких на войне, он мечтал, как возьмет их за руку и приведет в прекрасный сад, где они воссоединятся с погибшими мужьями и братьями. Тем временем, сотворив чудо, их благодетель растворится в пространстве. Со слезами радости на глазах женщины обратят к нему взоры, но он уже исчезнет.

2. Порт-Артур (Люйшунь)

Когда-то Порт-Артур был тихой рыбацкой деревней на краю Ляодунского полуострова, похожего на кинжал, который Корея нацелила через пролив на Китай. Китайцы называют его Люйшунь, японцы – Рёдзюн. На Западе в XIX веке его в честь инспектора британского флота Уильяма К. Артура, пришвартовавшегося здесь во время Второй опиумной войны, назвали Порт-Артур. В 1880-х правительство императора заказало немецкому производителю оружия Круппу, уже поставлявшему в Китай тяжелую артиллерию, укрепить деревню и сделать из нее военно-морскую базу.

Во время Японо-китайской войны в 1895 году японские военные, пробившись в Люйшунь-Рёдзюн в ходе сражения, обнаружили там насаженные на колья головы японских военнопленных. В ответ последовала жестокая оргия мести: японские солдаты вырезали и расстреляли тысячи китайцев, что стало мрачным предвестием резни, устроенной ими спустя несколько десятилетий в Шанхае и особенно в печально известном Нанкине.

В люйшуньской ссылке семья принца Су жила в двухэтажной усадьбе из красного кирпича, бывшей русской гостинице, где от царской эпохи остались только архитектурные элементы ампира и барокко. Русские не оказались бы в Люйшуне, если бы под давлением западных держав Япония не отказалась от своих претензий на город, захватив его в войне против Китая. Европейские державы вынудили китайское правительство передать Ляодунский полуостров вместе с Порт-Артуром Российской империи. Японцы, все еще негодуя из-за нанесенного оскорбления, вновь захватили Порт-Артур в 1904 году в ходе Русско-японской войны в битве, где полегло 60 тысяч их солдат и почти вдвое меньше русских. Холмистый пейзаж цвета хаки рядом с военно-морской базой был усыпан трупами людей, скошенных гаубицами и пулеметными очередями. Когда осада закончилась, русский флот был потоплен, а японцы торжествовали; следующая цель была расширить японское влияние над остальной частью Монголии, а также над Внутренней Монголией. Япония жаждала, чтобы эти земли стали буфером от России, источником угля, железа, меди, вольфрама и прочих природных ресурсов для ее промышленности, а в дальнейшем – Lebensraum, жизненным пространством для японских фермеров, учителей, военных, бизнесменов, архитекторов, инженеров, проституток, шпионов и разных сомнительных авантюристов, желавших вырваться за тесные островные границы Японского архипелага.

Так, едва семья обустроилась в бывшем российском отеле в Люйшуне, принц Су решил приобщать своих тридцать восемь детей от жены и наложниц не только к классической китайской культуре, но и к элементам маньчжурских традиций, например верховой езде, делая при этом упор на современное японское образование. Есть фотография маленькой Дунчжэнь-Ёсико, сделанная, по-видимому, вскоре после вынужденного отъезда семьи из Пекина. В традиционном китайском вышитом шелковом халате она выглядит очень торжественно. Но люди помнили, что в школу дети принца Су ходили в японской форме. К ним пригласили японских учителей, которые преподавали им язык, литературу и математику. Быт был выстроен как режим в японской казарме: каждый день гимнастика, холодная ванна, бег в горку и с горки по глубоким сугробам. Вскоре старших детей отправили в местную японскую школу, куда они неизменно ходили в кимоно. Их научили каждое утро кланяться портрету японского императора.

Семье, привыкшей к тому, что за все отвечает прислуга, наверняка приходилось