Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

всё чище, всё твёрже слова о смерти. Страх смерти исчез. Всё складывал пальцы правой руки в крестное знамение. И он всё больше отрывался от всех и всего. Он уже утешал Ирину. Он объяснял ей, что не сможет остаться после всего, что он знает о смерти, после того, что он видел там, наверху, высоко-высоко в облаках вместе с умершим другом, другом детства и юности. И всё-таки он всё возвращался к книге, которую он бы мог написать, – всем стало бы совсем ясно, как жить… Но эту книгу нельзя написать, она – тайна, потому её не сумеют – прочесть…

Шли дни болезни, кризис ещё не наступил.

– Ника, – в отчаянии говорила, забегая в их комнаты, Ирина, измученная, особенно первыми днями, когда Глеб терзал её инквизиторскими вопросами, более тяжкими, чем в «Жене мудреца» Шницлера, – я потом напишу, я должна написать книгу о том хотя бы, что он мне говорил о жизни и о смерти, это – потрясающий документ! Это книга откровений, это живая философия, глубокая, страшная… Совсем не то, что напечатано в книгах…

Она смело шла от мужа к ребёнку, кормила, поручала девочку Нике, у неё не было и тени сомнения о какой-то заразе, вера её, рядом с верой Ники, была сильная, простая, без сомнений. Она ложилась на край постели больного, пила из его посуды. Она видела, что Ника боится заразить и Серёжу, и Андрея, высылала мальчика – во двор, но ни разу не отозвала Ника сына, когда он часами играл с сестрой, неразрывной с Ириной.

Ника тесно, грудь к груди с Андреем, говорила:

– Андрей, она лучше меня! Я не вхожу к Глебу из-за страха заразить вас и Серёжу. Как тот врач и тот священник. Все боятся сыпного тифа, само слово страшное. А она ничего не боится… Но это ещё не всё! Я сделала страшную вещь: когда я узнала, что у него худые подошвы – тех самых башмаков, в которых он со мной встретился на катке, на которых он мчался со мной – в «только утро любви хорошо», – он с них снял коньки, это были его единственные ботинки, – вы решили отдать ему ваши охотничьи болотные сапоги, дорогие. А я, зная, что вот-вот снова нечем будет жить, ваше усиленное питанье… – я сказала вам, что они на него не налезут. Это была неправда, он может носить тридцать девятый размер, у него высокий рост, но маленькая нога… И он теперь, может быть, потому умирает, что простудился на тех подошвах! Сыпной тиф он, может быть, и вынес, но сыпной тиф и воспаление лёгких…

Лицо Андрея было темно, в судороге ответного за Глеба мученья. Но ещё больше было мученье за неё.

– Ника, – сказал он, – он умирает от сыпного тифа, это – картина тифа. Он же почти не кашляет и не жалуется на грудь.

Он крепко обнял её, защищая от неё самой.

– Вы не виноваты. Но если он встанет, он встанет прямо в этих сапогах. Пусть он даже сейчас их увидит! Может быть, он хоть немного им порадуется!

И Андрей, выдернув из глубины шкафа высокие, «богатые» сапоги, понёс их Глебу.

– Нет! – властно крикнула Ника. – Вы туда не пойдёте… я не пущу вас! Чтобы ещё вы у меня на глазах умерли – нет! Только издалека!

Она вошла в бывшую мастерскую, где всё ещё стоял мольберт и где лежал Глеб, позвала его. Тот откликнулся. Андрей ласково спросил, как он себя чувствует, и, стоя на пороге, сказал, что нашёл свои сапоги – это его, Глеба, теперь, он их сразу наденет, как встанет.

Кажется, Глеб понял, сказал что-то, – должно быть, поблагодарил. Ника в соседней комнате плакала, упав на колени перед пустой постелью Андрея, лицом в одеяло, чтоб не услышали. Если б Андрей знал, когда, шесть лет назад, в Женеве, Глеб и Ника целый вечер ходили искать ушедшего с угла, где стоял, горбатого нищего, чтобы дать ему больше, чем дали (серебряную монету, когда могли – золотой)… и не нашли его, пропал – если бы знал Андрей, что когда-нибудь Ника с другим будет стараться загладить свою вину перед ним, как они перед тем нищим. Что он, он, Глеб, её Глеб, будет болеть тяжёлым воспалением лёгких – потому, что она, бережа для другого, – спрятала сапоги, которые были нужны ему, могли спасти его, спрятала их от него… Оставит его в проношенных, тех самых, коньковых, с которых рукой нищеты он сам отвинтит коньки, – чтоб надеть… Значит, любовь к одному с отказом от всех не нужна, грешна, страшна, отвратительна… Значит, христиане правы, не язычники! Значит, и её любовь к Андрею, её служенье ему – грех, не надо принадлежать одному и ему одному служить, надо служить всем, как служит сестра милосердия.

Ночью Ирина позвала Нику пощупать пульс Глеба. Пульс падал. Глеб лежал такой, как на его восьмилетней фотографии (её не видала Ирина, она осталась у Ники в Москве). Чистое, детское, очень маленькое лицо, несмотря на остроту черт напоминавшее отрока Сергия Радонежского, глядящего на виденье на картине Нестерова. Завесившись простынёй, Ника положила земной поклон у его изголовья. Веки дрогнули, синие глаза на миг приоткрылись, огромные.

– Что такое? – сказал он.

– Ничего, ничего, Глебушка, это Ника пришла…

– Ника? Какая Ника? – спросил он.

На его голове мешок со льдом, окутанный белой тряпкой, делал его лицо ещё меньше. Ника вышла на цыпочках, в слезах. Андрей спал. Она легла, тихо, рядом, и, еле обняв его, мысленно стала просить у него прощенья за то, что она сделает. Должна сделать… Сердце билось тоской. Она знала, что он скорее убил бы её, чем – допустить ещё раз в её жизни эту муку, уже раз ею испытанную, когда умирал Алёша. Но ведь выхода не было: пришёл её час действовать. Может быть, Бог услышит её! Идти на коленях. Тогда (перед Алёшиной смертью) она же не знала, к кому она идёт, зачем на коленях! Теперь она знает: в церковь. Тогда она шла в пустоту (вокруг дачи).

Когда рассвело, она тихо встала, оделась и вышла. Наташа спала, Микишка ушёл. Было пасмурно. Земля отсырела, туман рассеивался. Звонили к обедне. Люди шли в церковь.

Ника вздохнула, смиряя сердцебиенье, стала на колени – и пошла. Идти было трудно – кроме сырой земли, юбка-клёш, чёрная, шерстяная, запутывалась вокруг колен, скоро набухла от полужидкой грязи. Она шла по камням. Очень скоро заболели колени. Стучало сердце, и был дикий страх – собак: