Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

            Ты о другом,

Моя любовь летит, пылая,

         По мне – огнём…

Ты не должна любить другого,

          Нет, не должна,

Ты мертвецу святыней слова

               Обручена…

– Наташа! Его интонации живы – а его нет… Сологубовское:

То не голос трупа из могилы тёмной,

                  Я перед тобой…

Слушай, как восходит в твой приют укромный

               Голос дерзкий мой…

Слушай, мандолине душу открывая,

             Как звенит струна!

Про тебя та песня, льстивая и злая,

             Мною сложена…

Все старания Ирины узнать что-нибудь о той страшной гостье, покупательнице вещей, посетившей Глеба дома, – ничего не дали: её никто в Феодосии не знал и не видел, а там знали – всех. Она канула в воду. Нереальной её делала та коляска, звук которой они услышали: если Рапид не без труда грациозно проехал по косым тропинкам Цыганской слободки, сужавшимся у их домика в человеческий шаг, то колёсам коляски путь был невозможен просто. Выбежав тогда на их звук, коляски Ирина не увидела. Виденье? Но она, гостья, оставила – деньги! Голова рвётся с плеч!

И огромные стояли над опустевшим миром обожаемые Глебом с его семи лет строки «Мцыри»… Страсть его юности – «Песня о купце Калашникове», которую он читал упоённо, несравнимо ни с кем и ни с чем. «Заунывный гудит-воет колокол…» И как тот упал, как сосенка – «во сыром бору»

Под смолистый под корень

Подрубленная…

Наташа понимала всё с полуслова. Маленькая её сухая рука сжимала Никину, большие умные глаза на некрасивом лице – сияли.

В последние дни, молча об этом в газетах, – город пустел. В яркий и тёплый день вошли красногвардейцы. Было пятое апреля, день, о котором сказал, умирая пятого февраля, Глеб. Но никто не вспомнил про это.

Ника искала работу; со двора увели Домаху. Не было молока детям, из Бузулака не шло ничего. Жить стало нечем. Ника поступила библиотекарем в читальню. Ей был вручён ключ от читальни. Она вспоминала бред Глеба о мировом базаре. Он бы сказал так:

– Ключ? Хотят прикрепить им меня – к дверям! и считать (не читать) книги – счёт и запор, мера и вес, понимаю!

Но Нике на работе нравилось, хотя в первые дни читателей было мало. Заходили, листали газеты. После работы она относила ключ тем, кто взял её на эту должность. Наутро снова брала его. Но вскоре стало больше читателей. Она увлечённо искала и выдавала книги.

В маленьких комнатках новой квартиры, где за стеной поселилась у хозяев в роли учительницы Ирина с дочкой, было людно и шумно; тесновато.

Ника кидалась к плите, к посуде, столовой и кухонной, к корыту, к мытью полов и к вытиранию пыли – неумело, но педантично. Пыль, вредная лёгким Андрея, изгонялась рьяно и «изуверски». А наутро – в читальню. Не отдыхая ни часу, она уставала – но радовалась, вот когда могла успокоиться мама Андрея, – данное Андреем ей и Серёже за эти годы – возвращалось – радостно. Но Андрей худел. Кашлял и переставал спать.

Часть III

Жизнь не у себя дома продолжается

Глава 1

Мысли о Морице

«Эту часть я назову – „Между горем и счастьем“, – сказала себе Ника, – нет, „Между счастьем и горем“. Как лучше? Сначала ведь было горе, – в том, что я написала, потом – счастье. А потом – опять горе… Как назвать?»

Ника кончила писать это в перерыв. Это был конец первой части. Она передала её Морицу:

– Прочтите, это для вас.

Он поднял на неё глаза.

– Прочту вечером, ночью. Иду в Управление. – Он запер тетрадь в шкафчик и ушёл.

Начался рабочий час. Ника отложила тетрадку и стала подводить итоги сделанного ею раздела. Она работала, но сквозь чёткий процесс работы туманно думала о том, что главная тема её дрогнувшего уважения к Морицу – его недержание обещаний. Этого она – всем воспитаньем своим, учившим её непременности – не примет никогда и, стало быть, никогда не скажет об этом человеке – твёрдого «да». В том соглашении их, которое он подписал, так как она этой подписи требовала, значилось: неработанье по ночам (он же не знал, что она, за его спиной, тайно вела об этом переписку с его женой) – кроме случаев срочной для всех работы; никогда не читать сидя – всегда лёжа – он, верно, всё нарушал. Значит, он давал страданье – сознательно? Он же знал, что каждым десятком непролёжанных (обещанных) минут он отравляет её короткий отдых! Когда она сидит за столом, ожидая, замученно, пойдёт он лечь или нет! Его «не хочется» или «мне некогда» в часы перерывов ему довлели больше, чем его обещания. Но… не говорит ему ничего! Её отдых – вместо творческого подъёма (писать бы!) – погибал у него на глазах. Возле того места (через стену), где была его комната, где он мог лечь и уснуть…

Запоздав, шёл Мориц. Ника встала разогреть ему (сама приготовила вкусное кушанье), положила много масла, – он отодвинул тарелку: «Невозможно есть – жирно!»

– Вас надо заливать жирами, вы эту аксиому не знаете?

– Масло каши не портит! – бодро сказал Матвей.

– Не буду! – отвечал Мориц.

Мгновенной волной, «наболевшей» ещё два десятилетия назад о другом человеке, к Никиным глазам шли слёзы. Усилием воли она остановила их.

Ночью – обещавший ей ради жены и детей ложиться не позже двенадцати – Мориц пришёл от вольнонаёмных в половине второго (был выходной). И в три часа ночи он сидел у окна, делая маникюр. А в следующую ночь пришла срочная работа. Так человек с активным туберкулёзным процессом сознательно (а семья?) губил себя – день за днём. Перед этой тупой стеной Нике иногда казалось, что ещё немного – и она лопнет, как детский воздушный шар, если надавить крепко.

Что было писать жене? Что, до трёх поработав, он, может быть, в четыре уснул? а в восемь уже шёл на работу? Бедная жена, бедные дети, которые ждут его!..

Но восстать – бросить этого человека – значило приблизить его конец: восьмилетнего срока, до его возврата в семью…

…Его интонации при её ошибке: «А это что такое? Нет, что это такое, объясните вы мне!» (издевательский тон гувернанток,