Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Последнее мое письмо было от 5 ноября, должен сказать, что за это время много воды утекло. И все то, о чем я тебе писал, уже безнадежно устарело и изменилось. Каждый день приносит новое, – и все это, конечно, пока еще не к лучшему. Изменились и наши планы относительно отъезда. Как ни рискованно и ни страшно предпринимать такой путь с Котиком, видимо, все же надо решаться. Сердце замирает при мысли о такой поездке с ним, но ничего не поделаешь.

Словом, будем ждать, когда придет наша очередь, – если, конечно, Университет не опротестует мой отъезд, как это было уже с некоторыми профессорами.

Часто бывает, конечно, очень жутко. Постоянные воздушные тревоги, зрелища разрушенных домов от бомб сверху или снарядов после обстрела снизу, – все это заставляет думать о скорейшей возможности увезти Котика в более спокойное место. А главное, вопрос в его питании. Надо Лидуську питать вдвое больше того, что она имела обычно, а сейчас…

В своих письмах конца 1941 г. (к матери, В. Ю. Крупянской и другим) М. К. подробно рассказывает о жене и ребенке и, перечисляя потери научного мира, скупо упоминает о самом себе и собственных «буднях», разве что жалуется подчас на невозможность работать за письменным столом. Ни слова о занятиях со студентами, продолжавшихся до поздней зимы, ни слова о ночных дежурствах в Пушкинском Доме, тушении зажигательных бомб на крышах ленинградских домов, ни слова о ежедневных походах в столовую Дома ученых, неизбежном стоянии в очередях и т. п. Об этом спустя много лет расскажет Л. В.:

Как тысячи других ленинградцев, он стоял на крыше, нес ночные дежурства, видел фашистские самолеты, летающие над нашим городом и сбрасывающие бомбы. Особенно мучила его во время ночных дежурств в Пушкинском Доме невозможность позвонить после отбоя и узнать, цел ли дом, в котором я с Котиком. Он ходил разбирать рухнувшие от обстрела дома и выкапывать находящихся там людей (дом на углу Кирпичного переулка и улицы Гоголя). И всегда он оставался сам собой, не меняясь от всех этих обстоятельств ни на йоту. <…>

Как тысячи других ленинградцев, он голодал, холодал, худел и таял буквально на глазах. Не обращая внимания на обстрелы, под пулями (в буквальном смысле этого слова), он ходил ежедневно в Дом Ученых с бидоном и баночками, чтобы принести мне водянистого супу с хряпом и ложечку каши или вермишели.

Своими неумелыми руками он пытался колоть полено на щепочки для буржуйки, а затем разжечь ее. Руки у него пухли от холода, чернели от грязи, от золы, от дров, трескались, покрывались какими-то нарывами…

Студенты приходили к нему экзаменоваться на дом. Помню, он экзаменовал их в полной темноте. Я зажгла елочную свечечку на один только момент, когда он вписывал им отметки в матрикул[40].

К этим воспоминаниям Л. В. следует добавить, что в течение всей блокадной зимы 1941/42 г. М. К. не прекращал работу над «Историей русской фольклористики»: дописывал, редактировал, правил.

В конце 1941 г. ученый совет Ленинградского университета выдвигает рукопись его книги на Сталинскую премию. Сохранился подробный отзыв лингвиста-востоковеда А. П. Рифтина, исполнявшего в 1939–1945 гг. обязанности декана филфака[41]. Инициатива ученых университета нашла поддержку и в Пушкинском Доме. Приведем выдержки из сохранившегося отзыва Н. К. Пиксанова, аттестовавшего работу М. К. как «монументальный труд» и «крупное событие в советском литературоведении»:

М. К. Азадовский излагает историю русской фольклористики в тесной связи с развитием западноевропейской литературной науки. Поэтому его труд важен и для литературоведов-западников.

На Ученом совете Института литературы Академии наук СССР при обсуждении труда проф<ессора> Азадовского ряд высококвалифицированных специалистов единодушно высказался о нем как о крупном достижении. Пришлось высказаться подробно и мне[42]. Не пересказывая здесь всей приведенной там аргументации, отмечу только, что все рецензенты единогласно считали необходимым в интересах науки и высшей школы в ближайшее время начать печатать труд М. К. Азадовского – и притом в его полном виде, без сокращений.

Мы высказались за то, что чтобы признать этот труд достойным выдвижения на Сталинскую премию в 1941 году (80–16).

О проведенных над этой книгой бессонных ночах М. К. вспомнит 21 сентября 1943 г. в одном из своих писем к Гудзию:

Скажу искренне и честно: я думаю, что моя работа заслуживает премии. Она, само собой, не абсолютна, я вижу в ней немало страниц, которые я хотел бы уже переделать; я знаю ее недостатки, недоделки и пр. Не всегда я доволен своим стилем, особенно мне в этом отношении не нравится вступительная глава и многое другое. Но на ней лежит отблеск некоторого героического элемента. Она ведь заканчивалась в Ленинграде и писалась в таких условиях, о которых, быть может, никогда не сумеют догадаться наши западноевропейские коллеги. Первый том был завершен полностью еще до войны. Объявление войны (сообщение радио) застало меня по дороге к машинистке, которой я относил последние страницы для перепечатки.

Но целый ряд глав второго тома, а также общее предисловие и пр. писались и завершались в дни и вечера бомбежек, в ночные часы дежурств в Институте, писались холодеющими пальцами, писались на краешке стола, заваленного всем, что попало, в единственной оставшейся жилой (полужилой) комнатке, при свете коптилки или елочных восковых свечек.

И в этих же условиях их перепечатывала на машинке Лидия Владимировна. Последние странички она допечатала 5–6 февраля, а 10‑го свалилась от той тяжелой болезни, которая чуть было не унесла ее совсем. В этом была своя поэзия. Страшная и жуткая, но поэзия. Ночь. В углу в ватном мешке спит наш малютка; под грудой одеял тяжело дремлет Лидия Владимировна. А я в это время то развожу буржуйку, на которой сам готовлю всем ужин, и в промежутках дописываю какие-нибудь лакуны. Но вот буржуйка разгорелась, в комнате поднимается температура, я поднимаю измученную и усталую Лидуську, мы раскрываем наконец нашего мальчика, чтобы его переложить, протереть, покормить, – доедаем свои 200 граммов (т. е. их осталось на вечер уже не более 50 на каждого), пьем горячий обжигающий кофе с остатками былых сахарных запасов. Говорим о своих друзьях (не раз вспоминали мы в эти ночные беседы и Вас, и Ваш последний к нам визит – помните), строим планы, мечтаем о времени, когда можно будет сегодняшнее уже только вспоминать, –