Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

В марте стал действовать стационар для дистрофиков в Доме ученых. Преимущество этого стационара было то, что туда брали без продуктовых карточек. Карточки оставались для семьи. <…> Зина[57] провожала меня с санками. На санках была постель: подушки, одеяло. Уходить было страшно: начались обстрелы, бомбежки, очень усилились пожары, не было еще телефонов. Хотя уйти надо было только на две недели, но что могло случиться? Вдруг эта разлука навсегда? В Доме ученых комнаты для дистрофиков немного отапливались, но все равно холодно было очень. Комнаты помещались наверху, а ходить есть надо было вниз в столовую, и это движение вверх и вниз по темной лестнице очень утомляло. Ели в темной столовой при коптилках. Что было налито в тарелках, – мы не видели. Смутно видели только тарелки и что-то в них налитое или положенное. Еда была питательная. Только в Доме ученых я понял, что значит, когда хочется есть[58].

Такой же стационар был открыт и на улице Воинова (ныне Шпалерная) – он находился в ведении правления Ленинградского отделения Союза писателей; здесь распоряжалась писательница Вера Кетлинская, в те годы – ответственный секретарь правления. В этом стационаре М. К. и Л. В. провели две недели в марте 1942 г. Силы у обоих были на исходе, да и психическое их состояние нельзя было назвать удовлетворительным. Примкнуть к университету, эвакуированному в Саратов, не удалось из‑за болезни Л. В. И настоящее, и будущее виделось в самом мрачном свете. Именно в эти дни у М. К. вырвалось в одном из писем сравнение Ленинграда с городом мертвых[59].

Тем не менее пребывание в писательском стационаре пошло обоим на пользу – укрепило их и физически, и нравственно. Литературный критик Е. Р. Малкина (1899–1945), находившаяся там же в марте 1942 г., вспоминала позднее в письме к Л. В.:

Стационар мне тоже очень памятен: холодный, длинный, неустроенный, полуголодный для нас – тогда еще ненасытных – он остался для меня все же светлым воспоминанием. Это была первая ступенька к жизни, какое-то первое отдохновение от того нечеловеческого, что было в той страшной зиме 1942 года. Что-то было очень хорошее, дружеское, человеческое, теплое в этой комнате с тесно поставленными койками, где совершался медленный возврат к жизни уже почти обреченных людей. Всех, кто был в этой комнате, помню навсегда. Очень помню Вас, такую слабую, всегда сдержанную и милую к людям (94–14; 1 об. – 2; письмо от 2 июня 1944 г.).

О том, каким образом М. К. и Л. В. удалось вырваться из блокадного города, рассказывает письмо М. К. к И. Я. Айзенштоку от 2 августа 1943 г.:

Если бы я был связан только с Академией Наук я, конечно, по милости негодяев типа Федосеева[60] и многих других того же калибра, погиб бы. А вместе со мной и вся моя семья. Но, к счастью, я был связан и с Университетом, и с Союзом Писателей. Сначала меня спас Университет, включив в крайне ограниченное количество лиц, получавших индивидуальный паек (в январе!), а потом, когда весь Ун<иверсите>т уже эвакуировался, – Союз: с одной стороны, Вера Кетлинская[61], проявившая исключительную заботу о нас, с другой – московские фольклористы, поставившие вопрос о моей спешной эвакуации перед Президиумом С<оюза> С<оветских> П<исателей> и ЦК. В результате Вера К<етлинская> очень легко и быстро добилась разрешения на наш отъезд из Ленинграда самолетом и на Москву. Мы улетели (вместе с Томашевскими) 20 марта, – и это был уже последний срок для нас, ибо у нас не оставалось уже ни капли дров, ибо у Лидии Владимировны начали уже опухать ноги, а у меня уже не было сил, чтобы нести собственного мальчика. В дороге нашего Котика все время носила и переносила Зоя Томашевская[62].

Этот исход из блокадного Ленинграда, состоявшийся в марте 1942 г., красочно изложен в письме М. К. к Т. Э. Степановой от 29 января 1943 г. (из Иркутска):

Уехали мы из Ленинграда 20/III. До середины февраля мы жили сносно, хотя в абсолютной тьме и при температуре 8–5° Ц. Говорю, сносно, ибо нас очень поддерживала столовая Дома Ученых, где мне предоставлено было право второго обеда (для Лид<ии> Влад<имиров>ны), а главное то, что я с 15 января получал индивидуальный паек. В конце февраля – начале марта намечалась эвакуация университета, и мы решили к ней присоединиться, тем более что мне была обещана машина непосредственно от университета до другого берега Ладожского озера, т. е. минуя ужасный этап посадки на Фин<ляндском> вокзале. Но прежде чем <мы> еще серьезно начали думать об эвакуации, над нами стряслась беда. 15 февраля, в день своего рождения, Лидуська была буквально в секундах от смерти – так говорил мне позже врач – мой приятель проф<ессор> Озерецкий[63], который единственный посетил меня. У ней была острая дизентерия, сопровождавшаяся резким психическим расстройством (t 41° и выше). Неделю я провел в ужасном состоянии. До тех пор я очень берег себя: мало ходил, старался не часто спускаться и подниматься, – а тут беспрестанно бегал вверх и вниз, в разные концы города и т. д. Малютку мы отправили к бабушке, он лишился сразу молока матери; Лидуська была в больнице (на ул. Пестеля[64]); мальчик около Витебского вокзала; мне еще приходилось бегать за молоком в детскую консультацию на ул. Глинки. В результате я также свалился, и меня однажды привели под руки из Академии наук.

Я пролежал несколько дней; если бы это продолжилось дольше, то окончательно нарушилась бы связь между мной, женой и ребенком. Моя гибель знаменовала бы, конечно, и гибель всей семьи, тем более что мать и отец Лидии Владимировны также уже очень были плохи – они и погибли вскоре после нашего отъезда.

В это время уехал Ленинградский университет, и мы остались совсем одиноки. Но в то же время начались и решительные шаги к нашему спасению. Слухи о моем состоянии дошли до Москвы. Там еще раньше были встревожены моей судьбой в связи с гибелью Н. П. Андреева и других фольклористов. Московские фольклористы поставили вопрос перед Президиумом Союза Писателей и перед ЦК о скорейшей моей эвакуации, о том же хлопотал и в Ленинграде местный Союз Писателей. В результате, особым постановлением Смольного я (и вместе со мной Томашевский) были эвакуированы с семьями самолетом в Москву[65]. Перед этим я и Лидия Владимировна