Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

Вместо атамана отвечает Шифнер-Маркевич, теперь вставший. Он подчеркивает:

– Война окончена! Губить людей нельзя. Казаки народ простой. Они земледельцы, то есть те же крестьяне, и к ним красная власть особых репрессий не предпримет. К тому же, как простым людям, пафос Белой Идеи им мало понятен. Офицеры же могут уезжать самостоятельно. На пароходе «Бештау» место им найдется. Время не терпит. И если мы сегодня же не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже худшие. Мое мнение окончательное и категорическое – СДАВАТЬСЯ.

Сказал и сел. Наступила жуткая тишина. Встал Атаман Букретов и вдруг заявил:

– Ну, господа, делать нечего. Мы сдаемся. И ваша обязанность теперь – ехать по своим частям, объявить это и уговорить казаков сдаваться.

Это были буквальные его слова. И он закончил:

– Считаю заседание Войскового совета закрытым.

И, не ожидая нашего ухода, он спешно прошел мимо нас в свою спальню-кабинет на втором этаже.

Протокола не писалось. Все закончилось под вечер, думаю, часам к четырем пополудни. Все шумно стали выходить из помещения, громко говоря и как бы не зная, что же дальше делать?

Расстроенный, я не хочу ехать домой и «ведать» своему 1-му Лабинскому полку столь жуткую новость. Поднимаюсь наверх и иду лично к Атаману Букретову. Он удивленно принимает меня и спрашивает:

– Что же Вы еще хотите, полковник?.. Совет ведь решил сдаваться.

– Будут ли места для господ офицеров на «Бештау», кто не хочет сдаваться? – спрашиваю.

Я решаю спасти хоть офицеров. Видимо, чтобы избавиться от меня, он просит прибыть завтра, так как «сегодня некогда» и у него масса дел.

Мне не верится, что может быть «сдача армии». Это слишком чудовищно. Я не верю, что может быть «именно так». Я хочу убедиться лично, почему тут же, из Адлера, звоню на фронт генералу Морозову, коему со 2-й дивизией был временно подчинен, после сдачи Сочи 15 апреля. К телефону подошел Морозов. Я назвал себя.

– Да, теперь я Вас помню. Что Вы хотите, полковник? – спрашивает он.

Как самого активного участника переговоров с красными, я спросил его:

– Так ли это? И что же делать нам, офицерам?

– Оставаться со своими казаками до конца. И никуда не уезжать от своих частей. Иначе из-за своих офицеров пострадают Ваши же казаки, так как отъезд офицеров будет учтен красными как нарушение условий мира, – был его категорический ответ.

На военном совете, ввиду его сумбурности и «предназначенного решения», как мы поняли, Атамана Букретова и генерала Шифнер-Маркевича, вопрос о полковых штандартах и знаменах и знаменах пластунских батальонов не поднимался: «Что с ними делать?» Здесь же, в разговоре по телефону с Морозовым, когда вопрос о капитуляции армии подтвержден был им категорически, мысли бегут быстро. Вспомнил о знаменах.

– Как быть со знаменами, Ваше превосходительство? – рублю ему.

– Знамена должны остаться при частях! Вот и все, что я должен Вам ответить, полковник, – закончил он.

«Что делать?.. Что делать?! – кружит голову мысль. – Как же ехать в полк и сообщить ему всю эту жуткую действительность?!. Как ее сказать?.. Как ее преподнести своему храброму 1-му Лабинскому полку?.. Но ехать надо и сказать надо – так ведь приказано».

Телефонограммой передаю полковнику Ткаченко: «Построить полк в резервную колонну со всеми офицерами, прибуду через 45 минут». До полка около 6 верст.

Адлер уже опустел от офицеров, бывших на совете. Все разъехались по своим частям. Я все еще боюсь «оторваться» от центра армии, где все так неожиданно и ужасно предрешено. Но надо ехать. Сажусь в свой экипажик и выезжаю. Главная дорога из города идет прямо на восток. С этими тяжелыми мыслями я сижу словно полупьяный, глубоко вдавившись в кузов.

– Господин полковник!.. Генерал Шифнер-Маркевич! – вдруг выводит меня из полузабытья казак-кучер.

Я быстро высовываюсь головой в сторону и вижу генерала на велосипеде, едущего мне навстречу. На ходу, соскочив с экипажа, преградил ему дорогу. Вид его был необычный. Он в той же серой черкеске, в которой был на военном совете; полы ее подвернуты за пояс; он весь в пыли, в поту, в пенсне.

– А-а!.. Елисеев? – говорит он, остановившись, но не слезая с сиденья.

– Откуда Вы в таком виде, Ваше превосходительство? – задаю вопрос пылко.

– Фу-т-ты!.. Только что уговаривал Линейную бригаду сдаваться!.. Не хотят казаки, боятся! Но, кажется, уговорил, – говорит он быстро и заикаясь.

– Неужели все это правда, Ваше превосходительство?.. Неужели нам надо сдаваться?.. Неужели нет выхода?.. И мы уже не можем сопротивляться? – с бесконечной грустью и в полной своей беспомощности, спрашиваю его.

– И… и д-думать нельзя! Конец! Мы побеждены!.. Крым ловушка. Им оттуда не уйти. Мы гораздо в лучшем положении, чем они. Да они им и не предъявят мира!.. А просто – раздавят их. И они не уйдут. Для пароходов – угля нет, – выпалил он мне быстро, чуть заикаясь, и при этом, сняв папаху, стал вытирать пот, обильно выступивший у него по всей голове от велосипедной езды.

Возможное и скорое падение Крыма и уничтожение там армии подействовало на меня потрясающе. Хватаясь «за соломинку», спрашиваю:

– Но как же быть офицерам? В особенности старшим?

– Вам оставаться с казаками и никуда не уходить, – в тон генералу Морозову, словно уговорились заранее, отвечает он.

Мое сердце померкло от этих слов.

– А Вы, Ваше превосходительство, останетесь? – хватаюсь за следующую «соломинку», чтобы уж ежели погибать, так погибать вместе.

– Душа моя здесь, с казаками, но разум говорит – надо уезжать!.. – улыбается он через пенсне и добавляет: – Я знаю, что меня красные не помилуют и повесят из-за генерала Шкуро. Я уеду один, – закончил он.

Мы расстались. Больше я его не видел. Он умер в Галлиполи в 1921 году.

Жуткие минуты в полку

Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка в 1500 казаков служил тем «заколдованным кругом», куда нас завели вожди и перед которым я должен был дать полный отчет.

Полковым маршем встретил меня храбрый полк и, как оказалось, в последний раз.

Уже смеркалось. Это было хорошо, чтобы не видеть их лица. Остановил хор трубачей тогда, когда дошел до середины каре. Поздоровался. Напряженные души казаков ответили дружно, громко, словно бодря себя. Они уже знали откуда-то «о решении Войскового совета», и вот теперь они хотят услышать это от своего командира полка, в надежде, что «это не так».

В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к