Побег - Олег Викторович Давыдов

Я сел за стол, закурил, взял ручку, чтобы работать. Надо было перевести одну бумагу — заключительный документ какого–то там советско–финского совещания — за хорошие деньги… Но мне не работалось. Из головы не шел Теофиль — боже, как он мне надел! Чиви! Вот я, — подумалось сразу во мне, и я ощутил смешанное чувство ужаса и благоговения. Поди ты (куда бы его послать?) туда (не знаю куда) и принеси (впрочем, сказки с такой подоплекой он, наверное, знает)… Не послать ли его к Фалу Палычу? НЕТ!!! (Я покрылся испариной). Вот что, Чиви, — продолжал я думать (от этой регламентации мысли можно сойти с ума!). — Вот что, милый мой Теофил (педофил, гермофил), ты не мог бы скрывать свои чувства, свои эмоции, свой страх божий, свою любовь? — пожалуйста, а–то ты мне напоминаешь собаку (я почувствовал обиду) — ну не обижайся, дурачок, просто мне твои изъявления уж слишком надоели.

Как же мы будем различать свои мысли? — ведь я чувствую только его приход (по опусканию своей диафрагмы), — а теперь как же быть, когда он постоянно при мне? — подумал я и ответил: — ничего, как–нибудь… Кстати! — о, великолепная идея! — ведь ты мог бы излагать свои мысли письменно и оставить меня в покое. Напиши священное писание — ведь нам обоим это будет полезно! Напиши, например, о том, как мы с тобой встретились, как ты творил всякие несправедливости, как богохульствовал, как пытался меня провести, обмануть, как Бенедиктов наслал на тебя порчу; напиши, как ты жил, пока мы с тобой не стакнулись, как ты влюбился в Лику Смирнову, как изнасиловал ее, как меня пытался убить, как зачал от меня младенца, как обращался с другими богами; наконец, напиши и откуда ты взялся (ведь я до сих пор этого не знаю), и как жил до меня (если жил), и какой у тебя мир, и что ты думаешь о людях, и как тебе удается внедряться к ним в душу; и еще, почему наш мир устроен так, а не иначе, а твой — иначе, чем наш, — все опиши, и пусть будет побольше пророчеств в твоих писаниях и поменьше сантиментов. И обо мне напиши — ничего не забудь, мой любезный чивилизаций.

Да как же писать? — как писать–то без тела?? Ничего, сумел же ты изнасиловать Лику, — подумал я, набрасывая ручкой на бумаге ее портрет, потом — портрет Софьи… О страсть вне всякой меры! Когда ты говоришь да, это нет. Когда нет, это нет. Но ты никогда не говоришь ни да, ни нет. Все богини и боги теряют головы, когда видят тебя, и крупно начинают сомневаться в своем собственном существовании. Особенно Аполлон. Я мыслю, говорит он тогда, я существую. Но ты угоняешь стадо его мыслей. И вот он преследует тебя и отдает тебе свою лиру. Только бы не сомневаться, ибо сомнение бога мучительно, и лишь ты один, сомневаясь, радуешься. Сомнение — твой воздух, ты дышишь им. Для других это огонь, он пожирает их. Ты живешь в этом огне, спаситель. Ты первый в моем слабом уме и теперь уже не ты посланец богов, но все они у тебя на посылках, владыка, ибо ты велик. Ты велик, о ужасный, которому уступают место в метро старики, женщины и беременные дети.

Что это? Никак гимн? Кому это? Мне? Конечно! Как трогательно, но почему так много несообразностей? Аполлон не отдает лиру Гермесу, но наоборот… И почему боги у меня на посылках? — это лесть. И что это, наконец, за «беременные дети»? Ты просто талант, Теофиль (я почувствовал его авторское тщеславие). Так что? — будем писать дальше? — Я взял перо на изготовку…

Копиист

Отчасти способ, которым мне удалось зафиксировать поэтический бред неземной цивилизации, напоминал «автоматическое письмо» Андре Бретона: я марал бумагу… «исполнившись похвального безразличия к литературной значимости результатов». Однако, разница все же была. Я знал, кто мне шлет эти образы, они были осмыслены (хоть и не мной). Тщательно перемешивая свои мысли с мыслями Теофиля, я видел, погруженный в самодовольство, и думал: Наша современная литература — такая ерунда, что говорить о ней просто не приходится. Как ведь вот пишет настоящий писатель!? — он пишет так, что одним концом своего пера касается бумаги, а другим — созвездий. Так что пишутся одновременно как бы две книги — земная и небесная, — и рука, сжимающая такое перо (перун), уже становится крылом, опираясь на которое человек парит во вселенной, связывая воедино — спаривая! — небо и землю. Он как бы впервые творит небо и землю так, что вязь его почерка на бумаге разрешается в связанный текст на небесах.

Но, пожалуй, здесь скажут: «Да ведь это же просто на небесах водят вашим пером, водят вас за нос, а сами вы так только — точка опоры, соринка между этим небом и этой землей». Вы так думаете, читатель? — ну так вот что я вам на это отвечу: я так не считаю (не оскорбляйте моих кумиров), а если вы так считаете, так вы и есть эта точка опоры моего пера — хотя бы уже потому, что опираясь именно на вас (вас, читатель), я отвергаю ваше доморощенное измышление и, в придачу, вас самих вывожу за кон.

*** Понятно, что первые тексты, написанные звездным странником, были весьма архаичны и, подчас, даже просто безграмотны. Он писал о вселенной, которая, как бомба, разорвалась на куски, от своего собственного жара, и теперь разлетается в разные стороны.

Когда я, написав, перечитывал эту историю с бомбой, меня попеременно посещали следующие чувства: насмешливо–удовлетворенное превосходство маститого критика перед детским лепетом новичка (знакомое и самое обычное для нашего читателя чувство — сознайтесь, я прав), затем авторская гордость (это от Теофиля) и еще страх (тоже от него), — страх и любопытство: а что же скажут?

И в первую очередь я указал начинающему автору на то, что, описав разлетающуюся вселенную, он не выдумал пороха, ибо всякий школьник у нас знает, что галактики разлетаются в результате какого–то взрыва — что видно по смещению линий в красную область спектра, согласно эффекту Доплер–Физо. Звездный странник обиженно ответил, что все это ему известно не хуже, чем мне (в этом я ни минуты не сомневался), но что у него это все проведено в поэтическом смысле.

Я