журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин

избенку лесу попросила..." Или вот извозчик Ваня хотел жениться, да денег не было на волю выкупиться. А тут он вез купца, и купец возьми да и забудь у него в повозке мешок серебра. Вечером прибежал — мешок цел. Засмеялся, дал Ване полтину — а мог бы, говорит, Ваня, разбогатеть — серебро-то не меченное. Уехал купец, а извозчик пошел на конюшню и удавился. Еще, помню, про Власа, но другого, не бурмистра. Этому ад привиделся:

Крокодилы, змии, скорпии

Припекают, режут, жгут...

Воют грешники в прискорбии,

Цепи ржавые грызут.

Впрочем, про скорпий и двухаршинных ужей дядя Сема, видно, читал, чтобы увлечь молодого бездушного шалопая. Как-то дождливым августовским вечером, возвращаясь от живущего через улицу приятеля, я услышал тихий разговор под грибком у нашего крыльца. Дядя Сема и Евгения Яковлевна сидели рядом, плечи их соприкасались. Оба в пальто. „Что ж осталось в жизни нашей? Ты молчишь... печальна ты... Не случилось ли с Парашей — сохрани господь — беды?“ И хотя дочь дяди Семы звали не Парашей, а Раей, я сразу понял: речь идет о ней.

Итак, благодаря Некрасову дядя Сема стал гимназистом. В выпускном классе он без памяти влюбился в Женю Ямпольскую, первую красавицу Витебска, двумя годами его старше, дочь богатого адвоката, побывавшую уже в Европе. Швейцария, Германия, Италия. Воды, музеи, карнавалы. Через год дядя Сема, студент-медик, уезжает от медноволосой богини в Москву.

Дальнейшее стало мне известно — в отрывках, правда, — из семейных легенд, рассказываемых бабушкой, которая боготворила своего кузена, да из той узкой тетрадки в кожаном мягком переплете, порыжелом от старости. Странный, девичий по виду, этот альбомчик с разноцветными — то розовыми, то вдруг салатными, то кремовыми — листками оказался дневником, ведомым последовательно рыжеволосым вертлявым студентом, респектабельным врачом с обширной практикой среди лучших семей Зарядья, главным врачом эвакуационного госпиталя в Прикарпатье во время первой мировой, начальником медсанчасти под Киевом в гражданскую, врачом полевого лазарета в Самарканде во время басмачества, начальником тылового госпиталя в Свердловске во вторую мировую, заведующим терапевтическим отделением института профзаболеваний имени Обуха в тридцатые годы и после последней войны. Странный дневник. Две-три страницы, пауза в пять лет. Снова запись. Еще перерыв в два года. И так почти полвека. Тетрадку я взял тайком из ящика массивного древнего стола, занимавшего половину узкой, как троллейбус, комнаты Евгении Яковлевны, после того, как гроб с ее высохшим, некогда монументальным телом был с этого стола снят и, после шести кругов на лестничных площадках, отвезен в Востряково.

Первые страницы тетрадки медицинский студент Московского университета заполнял виршами в стиле „на память тебе, дорогая, хочу я стихи написать, чтоб этот альбом открывая, могла ты меня вспоминать". По голубому шли черные кружевные строчки:

Песнями душу свою я б открыл,

Грусть и страданья в мотив перелил,

В песне, быть может, я понят бы был...

Так не дал Всевышний мне голоса сил!

Всевышний, действительно, поскупился на силу поэтического дарования для дяди Семы. .Может быть, сознавая это, несколькими страницами и тремя годами позже, уже в качестве ординатора Крестовоздвиженской больницы и официального жениха Евгении Ямпольской, он перешел на столь же эмоциональную прозу: „Где любовь? Где тот бурный порыв, — писал дядя Сема, — что как.горный поток... Он стекает с горы, и не ведает он, на тот ли утес, на другой ли обрыв — все равно ведь ему... Он бежит... и шумит... И свергаясь со скал, рассказать может он, как я жил, как страдал... Он бежит... и шумит... и ревет...“

Это дословный текст, датированный 1911 годом, вторым октября, с указанием — в скобках — (В комнате Лизы). Кто такая Лиза, я не смог выяснить.

Женатого дядю Сему отличала уравновешенная, сдержанная грусть, облеченная в такую треугольную форму:

И первый мой привет я шлю таинственному лесу, его высокости,

          его невинной тишине, осанке гордой и спокойной...

              Его я в тайны посвятил души, измученной

                 житейской суетою, сердца, полного 

                    тоски по грезам облачным, 

                      чудесным. Ему и первый

                               свой привет

                                   я шлю...

Третье марта 1917 года было отмечено двумя записями: 1) Прочитал экстренный выпуск „Утра России". Николай Романов отрекся! Вел. Кн. Михаил Александрович известил Родзянко, что отказывается от престола. Россия свободна!

2) Что же ты, моя Женюра,

Не напишешь мне письма?

Вот уж три недели скоро —

От тебя все — ни гу-гу!

Слово ласки ли родное,

Али брани, али что —

Знать, не чуешь ветра в поле,

Бури в сердце? Смолкло все?

Аль забыла все былое?..

Ждать, томиться мне не ново,

Ждать я буду до конца.

Знаю, просьбам и моленьям

Не уступишь никогда!

Н-и-к-о-г-д-а! Какое слово!

Никогда не быть счастливым!..

Как жестока ты, судьба.

Напомню, что к этому времени дядя Сема и Евгения Яковлевна были мужем и женой, причем не первый год.

Следующая после отречения императора и обращения к Женюре запись отстоит от предыдущей на шесть лет. В правом верхнем углу значилось: „Самарканд. Лазарет 5-го кавполка". Затем шел короткий текст: „Смогу ли я выстрелить? А принять выстрел? Сегодня я узнаю ответ на оба вопроса. Не уверен только, удастся ли мне записать этот ответ. Не беда, один из нас тебе все расскажет*1.

Не знай я событий, имевших место в двадцать третьем году в лазарете части, дравшейся с басмачами, где дядя Сема служил врачом, а Алексей Хохлов, командир бригады, куда входил пятый кавалерийский полк, лежал в жестокой малярии, не знай я этой истории от бабушки, я равнодушно перевернул бы эту маловразумительную страницу. Но я знал, и короткая запись остановила меня, умилив созвучностью романтическим стихам автора.

В перерывах между приступами красавец Хохлов надевал на свой комбриговский френч сбрую из хрустящих ремней и шел к посту старшей сестры Жени, иначе говоря — Женюры, а еще точнее — Евгении Яковлевны Затуловской. Впрочем, за величественность манер все — и персонал, и больные — звали жену дяди Семы