журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин

начале шестидесятых, была еще мало известной, его знание стихов Гумилева, Цветаевой, Ахматовой... Ну, а Валентин Валентинович, могу предположить, испытывал некоторое удовлетворение от восхищенной зависти своего слушателя, от его молящих возгласов: „Ах, Валентин Валентинович, ну еще что-нибудь! “

Ведь помимо всего прочего, понимаю я теперь, зная и многие существенные факты его судьбы и припоминая отдельные поступки, черточки поведения, интонации речи, был Валентин Португалов актером не в меньшей степени, чем поэтом, актером по призванию. И, конечно, зрительский успех ему был небезразличен.

Влекомые тем же книжным интересом, мы спускались (проводником был Валентин Валентинович, он эту тропинку разведал раньше) в сказочные подземелья магаданского бибколлектора (под зданием чуть выше УВД), в царство Галины Максимовны Тамбовцевой. И какие груды, горы каких книг, невостребованных библиотеками области, оказавшихся лишними (книг тогда на Колыму поступала чертова уймища), разрешали нам там перекладывать, перелистывать и отобранные уносить домой — по их копеечной тогдашней цене. Эта же книжная страсть вдруг сводила нас в магазинах Ягодного, Анадыря, Оротукана, где каждый из нас оказывался в командировках, но где встретиться нам суждено было не в гостинице, не в столовой, не в кабинете какого-нибудь начальника, а непременно в книжной лавке: „Валентин Валентинович! А я и не знал, что вы здесь!" — „Как видишь. Ну-ка, посмотри..."

И вот тогда, встретив Валентина Валентиновича на Кузнецком, я узнал от него, что написал он книгу — повесть, если не путаю — о своей колымской жизни. И, услыхав, я естественно загорелся:

— Дайте почитать!

— Ты знаешь, — остудил мой пыл Португалов, — что из дома я ничего выносить не разрешаю. Если хочешь почитать, приезжай.

Правило мне было известно, существовало такое у Португалова и в Магадане — назовет какую-нибудь замечательную книгу, а попросишь, скажет: „Из дома ничего не выдаю. Хочешь прочитать — приходи". Выглядело правило странновато, на фоне принятых у нас тогда отношений на жлобство походило, но, с другой стороны, и практичным казалось: отданная почитать книга всегда рискует не вернуться к хозяину, стоит ли ценной книгой рисковать...

Как ни велик был мой интерес к повести Португалова, приехать к нему я не собрался. Во-первых, далековато по тогдашним московским понятиям — Рублевское шоссе, окраина... А еще казалось, что успею, есть дела более неотложные. Но вскоре, окончив свои курсы, я вернулся в Магадан, а два года спустя Португалова не стало.

О рукописи его книги я не услышал ни от Анатолия Пчелкина, который летал от Магаданской писательской организации на похороны, ни от вдовы, Любови Васильевны, когда в конце семидесятых возник вопрос о переиздании книги стихов Португалова (так до сего дня и не осуществленном). И только Виктор Тельпугов хоть что-то рассказал об этой рукописи. По крайней мере, то, что ее нет и не было никогда.

Ну, а как же тогда тот разговор летним днем на Кузнецком мосту? Куда отнести его? К разряду замешанных на актерстве мистификаций, когда исполнитель представляет, что от него ждут, чем он может сразить своего зрителя-слушателя наверняка — и сражает? Знаю я за Португаловым несколько таких историй и будет время и место, попробую в них разобраться. Но тогда, на Кузнецком, дело было, видимо, не совсем так. У юристов это называется „обнаружением умысла". Видимо, идея романа, повести, мемуара — чего-то такого, в чем Португалов собирался, должен был выразить себя, может быть, в последний раз — сама эта идея преследовала его не один год, и в разговоре со мной он не удержался, поделился ею, выдав предполагаемое за уже сделанное, написанное. Не будет же его кто-то проверять. Сказал, что написал, значит — напишет.

Не написал. А потому вопрос — для того или для тех, кого привлекала и интересовала эта несомненно яркая личность, а еще более время, которое выпало на ее долю, со всеми его испытаниями, поражениями и победами — словно прозвучал, словно подталкивал к действию: ну так и попробуй, расскажи, если сумеешь. И я решил попробовать, воспользовавшись, как эстафетной палочкой, готовым португаловским названием — „Север. Любовь, Работа“.

Скажу сразу, что моя попытка пока еще далека от завершения. В силу многих причин я не располагаю материалом в той полноте, которую считаю необходимой. И хотя первым словом в названии должно стать слово „Север", мне кажется, что повествование следует начать с юности героя, прошедшей в тогда еще подмосковном рабочем и отчасти дачном Кунцево. Рассказать о его семье. О невероятной удаче — знакомстве и почтительной дружбе с одним из крупнейших советских поэтов того времени, проживавшим несколько лет по соседству, на той же Школьной (ранее Монастырской) улице, Эдуардом Багрицким. Это знакомство, эти отношения, это вступление в иной, запредельный для кунцевского подростка мир многое определили в судьбе Валентина Португалова.

Представляя свою „весьма несложную биографию" (еще один пример португаловской мистификации, потому что, пожалуй, любой его судьбу можно назвать — горькой, трагичной, удачной, состоявшейся, счастливой даже, только уж никак не „несложной"), Валентин Португалов писал в декабре 1963 года:

„Родился первого июля 1913 года в поселке Кунцево Московской губернии (ныне Кунцевский район города Москвы). Отец — журналист, в 1914 году был призван в армию и, по имеющимся у меня сведениям, погиб в 1920 г. на фронте.

Мать — учительница, старый член партии, умерла в суровом 1943 году. Детство проходило, как и у многих ребят моего поколения: учился, беспризорничал, жил по детдомам. В 1928 году окончил семилетку и пошел работать. В 1929—31 гг. работал револьверщиком, а потом токарем на авиационном заводе № 22 в Филях. Поступил учиться в ГЭКТЕМАС (Государственные экспериментальные театральные мастерские им. Вс. Мейерхольда). В 1931 г. поступил в Реалистический театр в качестве актера. В 1934 г. перешел работать в сектор детского вещания Всесоюзного радиокомитета. С 1936 г., одновременно, работал литсотрудником в газете „Политотделец" (Московское речное пароходство). В 1935 г. поступил на 2-й курс Литературного института Союза писателей. Весной 1937 года был незаконно арестован и отправлен в Колымские лагеря..."

Совершенно очевидно, что уже к 25-ти годам пришлось Валентину Португалову пережить немало, иному хватило бы этого на целую жизнь. Так что о „несложной" биографии тут, повторю, едва ли можно говорить.

Выделю в этом периоде — словами самого Португалова, написанными в начале шестидесятых годов, — уже отмеченную встречу с Багрицким:

„.. .Не преувеличивая, могу сказать, что он распахнул передо мной, — так же, как и перед многими другими, — окно в многоцветный мир поэзии, научил отличать настоящую поэзию от красивых, но пустых побрякушек, вдохнул в мое