журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин

кощунственна, что она искажает не только конкретный факт судьбы поэта-зека, но и сам характер этого факта — потому что кто же поручится за то, что переживания героя стихотворения хоть в малой части соответствуют чувствам реального исторического лица?

Ах, Валентин Валентинович, неужели стоило все это придумывать только для того, чтобы осуществить публикацию пусть и достаточно сильного (одного из самых сильных в поэтическом багаже Португалова) стихотворения? Не забудем при этом, что данная публикация была первой в столичном издании у пятидесятилетнего, к тому моменту, человека, поэта, справедливо полагавшего, что судьба обделила его своими почестями, а потому и имеющего право наверстывать упущенное хоть каким способом. Такое вот лицедейство, актерство — на памяти человека, трагически ушедшего из жизни.

Но перейдем ко второму эпизоду, второму конкретному факту из числа описанных самим Валентином Португаловым. Это снова публикация в „Литературной России" — там, видимо, оценили автора по первому случаю и решили — в достаточно сложное время — содействовать ему. На этот раз речь идет об однокашнике по литературному институту, колымском сидельце Александре Шевцове („Литературная Россия", 1965 г., 26 июня).

История возвращает нас к имени и личности Эдуарда Багрицкого — в стенах его квартиры (на этот раз в проезде Художественного театра, новом и последнем жилище, заслуженном у государства, а не нанятом у какого-то малопочтенного, откровенно противостоящего поэту типа), произошло знакомство Валентина Португалова и Александра Шевцова:

„Впервые я встретился с ним в доме Эдуарда Багрицкого. Юноша сидел на корточках возле окна, опершись о батарею парового отопления, и читал стихи...

Он читал долго и много. Багрицкий сидел „по-турецки", поджав под себя ноги, и улыбался.

Когда чтение закончилось, Эдуард Георгиевич мотнул головой, как бы сближая нас, и сказал:

— Знакомьтесь...

...Когда Шевцов ушел, Эдуард Георгиевич сказал:

— Из него выйдет хороший поэт.

Это было сказано так тепло и добро, что я понял: Багрицкий любит этого угловатого паренька".

В апреле 1936 года А. Шевцов был арестован и уже в мае осужден Особым совещанием НКВД СССР „за участие в контрреволюционной группе" сроком на пять лет.

В. Португалов продолжает:

„Я встретил Александра Шевцова на Колыме, на прииске „Нечаянный".

Весной 1938 года, когда шла интенсивная подготовка к началу промывочного сезона и на приисках остро не хватало людей, со „Спорного" на „Нечаянный", расположенный оттуда километрах в четырнадцати, была временно переброшена бригада Ивана Мозгового. С этой бригадой попал на „Нечаянный" и я".

Здесь, на „Нечаянном", в одном из доходяг, изможденном, со следами обморожений на лице, В. Португалов с трудом узнал своего старого знакомого. Три недели, как пишет Португалов, они пробыли на одном прииске, встречались по вечерам, вместе добывали „доппаек" у поваров, читали стихи, говорили о Москве, подбадривали друг друга.

Через год, летом 1939-го, от другого заключенного, прибывшего с „Нечаянного", В. Португалов узнал, что А. Шевцов умер. Причин смерти В. Португалов не называет, однако из сказанного им выше реальнее всего предположить, что умер А. Шевцов, не выдержав тяжелых лагерных условий — „дошел" окончательно.

В очерке немало замечательных, хватающих за душу деталей той продолжительной — три недели вместе! — встречи. Встречи, которая, как оказывается, просто не могла состояться.

Прежде всего потому, что весной — ранней или поздней, дело не в месяце — 1938 года А. М. Шевцова на прииске „Нечаянный" не было — как не было его там и раньше. По крайней мере, с июня 1937 года он находился на прииске „Горная Загадка" (иногда его называли „Загадка"). „Горная Загадка" располагалась, как и „Нечаянный", недалеко от Спорного, в том же Южном горно-промышленном управлении, и можно было бы предположить, что В. Португалов, по прошествии многих лет и событий, просто спутал названия, но... как раз весной 1938 года А. Шевцов был снова арестован и

отправлен в центральный поселок управления — Оротукан. Это произошло 9 апреля — „...когда шла интенсивная подготовка к началу промывочного сезона“.

Группа из 12-ти заключенных, ранее осужденных по политическим статьям и отбывших наказание на прииске „Горная Загадка", обвинялась в контрреволюционном саботаже и подготовке к побегу, который она, разоружив охрану, должна была совершить „в сторону Якутии", продукты питания и снаряжение предполагалось, по версии НКВД, добывать, грабя местное население. А. Шевцову, сверх того, инкриминировалось умышленное уничтожение инструмента (изрубил в конце марта деревянный короб, которых и так не хватало на прииске — в них транспортировался за пределы забоя вскрытый грунт), а так же намерение — неосуществленное еще в Москве — совершить теракт над товарищем Сталиным — как-будто, по словам одного из свидетелей, до первого своего ареста А. Шевцов имел много возможностей произвести это действие..

Часть арестованных признала свою вину и дала развернутые, хотя и не отличающиеся разнообразием деталей, показания — от них остается впечатление, что писались они все по одному шаблону, другая часть отказалась признать обвинения. А. Шевцов был в числе отказавшихся. Об этом 16 апреля 1938 года оперуполномоченный райотдела НКВД по ЮГПУ Строков, в присутствии своих коллег, составил акт, в котором зафиксировал: „...сего числа мною на допрос в качестве обвиняемого был вызван из СИЗО заключенный Шевцов Александр Михайлович, который категорически отказался от дачи каких бы то ни было показаний и заявил: „Я был врагом Советской власти, им и останусь, но никаких документаций оставлять о своей контрреволюционной деятельности — не хочу".

Предъявленные обвинения обоснованными никак не выглядят — нет доказательств отказа от работы, актов на испорченный инструмент, нет каких-либо подтверждений подготовки к побегу. 23 апреля 1938 года Тройка УНКВД по ДС вынесла Шевцову и другим участникам группы смертный приговор. 20 мая он был приведен в исполнение в Магадане.

Можно строить немало предположений по поводу того, какими соображениями руководствовались оперативники РО ЮГПУ, сбивая именно из этих арестованных преступную „группу" (аналогии с делом Нарбута тут нет — в группе Шевцова собраны вполне трудоспособные люди, а не актированные инвалиды), насколько реальными могли быть их намерения совершить побег (между мечтой о свободе и попыткой совершить побег лежала, вероятно, громадная дистанция).

В данном случае — из-за экономии объема — я не могу подробно рассмотреть все эти соображения. Думаю, что дело Шевцова было одним из многих Эпизодов выполнения приказа тогдашнего Наркомата Внутренних Дел по широкому развертыванию репрессий, начатому на Колыме осенью 1937 года и достигшему здесь наибольшего размаха к весне следующего года. Целью приказа было физическое уничтожение наиболее вероятных противников сталинского (и шире — социалистического) режима, подавление возможного протеста против намеренного ужесточения условий пребывания в лагере — со стороны