Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

отношения, от которых появляются на свет дети. В прошлую смену к Жаринову приезжала на родительский день мать – красивая, но обрюзгшая и печальная женщина с ранней сединой. Тираннозавра было не узнать, он вертелся вокруг нее, заботливо усаживал, что-то рассказывал, смешил, бегал ей за водой, чтобы ей запить таблетку. Она смотрела на сына с отрешенной улыбкой, кивала, гладила по голове, но правую руку все время держала в глубоком кармане сарафана, а когда на минуту невзначай вынула, я с ужасом увидел вместо ладони заостренную культю. Заметив свою оплошность, мамаша Жаринова исказилась лицом и торопливо спрятала обрубок. Всезнающая Нинка потом рассказала, что кисть у Аркашкиной матери оторвало на конвейере, муж с инвалидкой жить не стал и сбежал к другой.

– Представляешь, какой гад! – с глубинной ненавистью произнесла Краснова. – И она теперь пьет с горя…

…Мы с Пашкой, поеживаясь от ночной свежести, разделись. Раньше в корпусах вообще не топили, в холодную погоду нам просто выдавали дополнительные байковые одеяла. Но в позапрошлом году достроили новую котельную между клубом и медпунктом, в палатах, под подоконниками появились чугунные батареи, однако горячую воду в них подают, если на улице совсем уж колотун. В начале июня случаются заморозки, трава утром белая, будто посыпанная сахарной пудрой. У дачников мерзнет огуречная рассада, некоторые, чтобы окутать ростки теплым дымом, разводят костры – и от садовых участков тянет горькой гарью. Зато июль обычно жаркий, и батареи отключают на всю смену, а мокрые после дождя вещи мы сдаем в сушилку, что возле изолятора.

В дверь тихо заглянула Эмма Львовна, осмотрелась, пересчитала нас по головам и перед тем, как скрыться, приказала:

– Аркадий, разуйся!

В нашей палате шестнадцать коек, они стоят в два ряда, образуя посредине неширокий проход. Между кроватями втиснуты белые фанерные тумбочки, одна на двоих, как у нас с Козловским: на верхней полке мои умывальные принадлежности, на нижней – его. Были. Гостинцы и ценные вещи, вроде фантиков и засушенных бронзовиков, в тумбочке лучше не хранить, хотя в этой смене почти не воруют. Зачем? Отполовинить шоколадку или яблоко – святое дело, надо по-честному подойти к жующему и строгим голосом сказать:

– Сорок восемь – половину просим!

Или просто:

– Оставишь!

Даже прожорливый Жиртрест оставит – таков закон джунглей.

Спальные места нашей троицы расположены справа от двери. Первая койка, в самом углу, Вовкина, но теперь она пустует, полосатый матрас свернут рулоном, видна сетка с пружинами, а из серой, без наволочки, подушки торчат перышки. В углу, конечно, спокойнее, зато наши с Пашкой кровати сдвинуты вместе и упираются спинками в узкий подоконник: если приподняться на локтях, через стекло видна линейка с трибуной и флагштоком, а также асфальтовая дорожка, ведущая к «белому домику».

– Ну, давай, Шляпа, бухти! – приказал Жаринов, разуваясь.

– Жар, надо подождать. Пусть уйдут! – ответил я.

– Ладно, – благосклонно кивнул тираннозавр. – Говорят, ты на третью смену остаешься?

– Это вряд ли…

Я сложил шорты, рубаху и пилотку на табурет, расправил сверху галстук, похожий на красную замызганную птицу с усталыми, повисшими крыльями. Задвинув набухшие от вечерней росы кеды под кровать, я лег на влажную простыню, укрывшись до подбородка одеялом, которое пахнет почему-то псиной, как несчастная Альма. Места тут сырые, низина, а сквозь густые кроны солнце почти не проникает в палату. Но батареи все равно холодные. Экономят на детях. Зря! Допустим, я от сырости заработаю ревматизм, и когда придет время идти в армию, меня признают негодным к службе. Кто будет Родину защищать?

Лемешев вынул из тумбочки вчерашнюю плюшку, принесенную с полдника, разломил и протянул мне половину.

– Главное не заснуть! – шепнул он.

– У тебя пасту не сперли?

– Нет, я в наволочку спрятал. А у тебя?

– А у меня и красть нечего, на один раз осталось! – Я показал туго свернутый, опустошенный тюбик, похожий на улитку, которой на круглый ротик навинтили намордник.

В палате снова появилась хмурая Эмаль, еще раз пересчитала нас по головам, прошлась вдоль коек, увидела ноги Тиграна и воскликнула:

– Папикян, ты что – глину месил?! Срочно мыть!

Тот хмыкнул, встал, перекинул через плечо вафельное полотенце и отчалил. Около Аркашки воспитательница тоже остановилась, я был уверен, что и его она отправит принимать водные процедуры: ступни у тираннозавра были черного цвета. Но Эмаль словно не заметила этого, зато несколько раз шумно втянула ноздрями воздух и погрозила курильщику пальцем, а тот, захлопав честными глазами, скроил простодушно-непонимающую рожу, мол, о чем это вы? На обратном пути она отобрала у Жиртреста обмусоленную картофелину, не обратив никакого внимания на нашу плюшку, зато Засухина строго спросила:

– Пил на ночь?

– Нет.

– Смотри у меня!

В дверном проеме воспитательница задержалась и, положив руку на черный выключатель с рычажком, напоминающим клювик, задала идиотский вопрос:

– Я могу рассчитывать на вашу сознательность?

– Да-а-а… – хором соврали мы.

– Будете вы спать или нет, дело ваше, но, если я утром найду хоть одно перышко, хоть одну пушинку – пеняйте на себя! Ясно?!

– Я-я-я-ясно-о-о…

Понять ее опасения можно: однажды, после подушечного побоища, пол в палате был усыпан перьями, точно снегом. Раиса Никитична рыдала, мол, не дети, а чистые вредители народного имущества! Она кастелянша и заведует не костями, остающимися от мороженых туш, привезенных на кухню (так я думал в наивном возрасте), а постельными принадлежностями. Нас лишили тогда похода на Рожайку, а у вожатого и воспитательницы вычли из зарплаты.

– Отбой! – Эмма Львовна щелкнула выключателем, и две лампочки в черных патронах, свисающих с потолка на витых проводах, погасли, в палате стало темно, а за окнами, наоборот, посветлело. Еще несколько мгновений в воздухе виднелись меркнущие лилово-зеленые очертания предметов. Глаза быстро привыкали к мраку. Лемешев поднялся на локтях и поглядел на улицу:

– Вроде побежали!

– Хочется выпить-то!

– Оба? – уточнил Жаринов.

– Оба. В обнимку.

– Она же ему в матери годится!

– И на старуху бывает проруха.

– Значит, свобода!

– Свобода – мечта народа!

– Ну, кто самый смелый? – спросил тираннозавр.

– За Русь! – отчаянно картавя, крикнул Пферд и обрушил подушку на голову Жиртреста, который поперхнулся новой картофелиной.

– Бронебойным заряжай! – крикнул я, как в фильме «Четыре танкиста и собака», метнул бесхозную подушку Козловского, сбив этим мягким ядром Борьку на пол.

Тут вернулся Тигран, явно не дошедший до умывалки, выдернул подушку из-под головы Засухина и обрушил ее на башку не ожидавшего нападения Пашки, который все еще смотрел в окно. Лемешев в долгу не остался, он схватил свернутый матрас и направил его, подобно тарану, на Папикяна, тот организованно отступил. Жаринов, наблюдавший за боем из своего